Дайте ему лабораторию, и он поселит туда несколько простейших: как читать Михаила Ерёмина через Бруно Латура

Пункт сравнения и прочтения двух важнейших фигур (Латура – для социологии, Ерёмина – для неподцензурной поэзии), ушедших в 2022 году, находится легко: это образ лаборатории, расплывчато, но угадываемый университетский язык, любовь к латыни или же латинским корням в сочетании с интеллектуальной смелостью, лингвистической и зрительной остротой. 

Всю жизнь Бруно Латур, споря сам с собой, давал новые определения социологии и социальному с помощью упорных попыток обратить научный мир к тому, что находится у него перед глазами: хватит искать тайные силы, хватит норовить проанализировать социальные структуры, стоящие за чем-то, ведь это «что-то» уже сообщает достаточно много о собственной структуре. Михаил Ерёмин, последний представитель ленинградской филологической школы, кажется, поступал ровно наоборот, обращая внимание на страницы самых редких этнографических энциклопедий, словарей мёртвых языков, на сноски, написанные самым мелким шрифтом. Можно ли прочитать его стихи обратным методом – масштабировать художественный мир до нужного размера, не создавая новых интерпретативных рамок (при том, что каждый ерёминский текст их вводит – дискурсивные, тематические, стилистические)? 

Первый шаг: осмотр лаборатории 

В чём, собственно, особенность лабораторного мира Ерёмина? Ни лианозовских бараков, ни постреформенных рублей Оскара Рабина, ни аксёновских таллинских портов тут нет, и современная ему действительность просачивается, дистиллируется и организуется в тексте по гораздо более строгим принципам. История естественных и гуманитарных наук, метапоэтический синтаксис и скорее ученая, чем профанная неуверенность в том, что «хромосомы… не обернутся вирусами» строго изучаются и отмеряются. Говоря в латуровской терминологии, все эти семантические, профессиональные и нарративные (по типу историй, которые рассказываются с помощью этих слов) группки выступают проводниками, которые транспортируют их силу в текст. Кто или что может стать посредником, трансформирующим их? 

Второй шаг: настройка систем

Разговор о неподцензурной поэзии и первом акционизме, помогающем создавать тексты, которые одновременно являются и волнами, и частицами, в случае Михаила Ерёмина истинно антилатуровский: нельзя ставить за словами социальные структуры и объяснять всё их влиянием; сами по себе слова, синтагмы и текстоиды производят структуры, создающие посредников. В данном случае восьмистишие – твёрдая форма, выбранная Ерёминым для плотного укомплектования химических компонентов, сама становится общим посредником. Она совмещает в себе, кроме нефти, вахты и карбоната меди, не такую уж и краткую собственную историю – философские стансы, тоже в каком-то смысле натурфилософские восьмистишия Тютчева. Восьмистишие – форма, которую легко запомнить из-за небольшого размера, –становится обманчивым посредником для тех, кто, идя против Латура, читает гранитные мультиязыковые восьмистишия Ерёмина на манер закрытых коробочек, игнорируя эпиграфы из Тургенева, Державина, Пушкина…

Шаг последний: разгерметизация 

Если паратекстуальные элементы (эпиграфы, сноски, расщепления центонов) так настойчиво отсылают к другим текстам из истории мировой словесности, то не имеет ли смысл расколоть кирпичики и посмотреть, наконец, на картину за ними? 

Вероятно, мы сможем увидеть достаточно много, чтобы никогда больше не выходить из лаборатории, созданной Ерёминым – написанную на нескольких языках историю религий (и религиозных реформ), растений и животных, Земли и человечества. Трансформационная сила Ерёмина может быть сравнима с опытом Луи Пастера, который оставался в лаборатории не со статьей о птичьей холере, а с ней самой – изнутри, на малом масштабе предпринимая попытку сделать то, что никому до этого не удавалось снаружи. Пастер одомашнил микроб, и Ерёмин сумел одомашнить учёность, всё то скопище микрочастиц знания о мире, которое может навредить или смирить дух так, как смиряет эпидемия, изоляция и карантин. И если, читая восемь ерёминских строк, мы сможем пережить ту же стремительную, скачкообразную эволюцию, которая вне поэтической лаборатории Ерёмина происходила многие миллионы лет, то масштабирование удастся. В наследство Ерёмин оставил нам несколько скафандров – сноски, эпиграфы, скобки и цитаты: словом, тот багаж, которого не было ни у Латура, ни у Пастера.

Пересборка может начаться в любой момент.