Три гранатовых зерна (с предисловием Андрея Таврова)

ХРУПКАЯ УРАВНОВЕШЕННОСТЬ КАК СТИХИЯ СТИХОТВОРЕНИЯ

Хрупкость сопутствует самым разным вещам, высветляя их и ослабляя, в ее ряду хочется назвать: раковину, стекло, цветок, Землю, партию в шахматы, далекое пение птицы, зарождающееся чувство, некоторые стихи и встречи. И второе качество, на котором, говоря о стихах Алексея Афонина, хочется остановить внимание – уравновешенность. Здесь приходят на память Колдер с его мобилями, строение человеческого тела, танец, Солнечная система, паутина…

Хрупкая уравновешенность – то качество и то содержание, которое совсем недавно стала осваивать молодая поэзия; в хрупкой уравновешенности есть и что-то элитарное, и что-то, что немного в стороне от других стихотворений; что-то и уязвимо-хрупкое, и непобедимое в своей уравновешенности.

Секрет баланса как такового в том, что он помогает держаться ни на чем, как держится ни на чем уже упомянутая система планет и Солнца. Сумма притяжений и гравитационных расчалок, присущая таким космическим устройствам, может пронизать и стихотворение, уточняя формулу поэмы, держащейся «на собственной тяге». Это и есть непобедимая сила сбалансированности, динамической общности при разности и даже возможной фрагментарности элементов, ее составляющих.

Говоря, что такое образование держится ни на чем, не лишним будет уточнить, что это «ничто» не является чем-то несуществующим – оно просто не выражено явно, отсутствует как форма в той системе координат, в которую вхожа видимая и обладающая формой часть стихотворения. Применительно к стихам Афонина можно назвать это «ничто» ускользающим, но все же явным в своем ускользании напевом, мелодией, основной неслышной песней, соединяющей фрагменты стихотворений воедино, колдующей между словами и строками, сдвигая их смыслы и снова к ним возвращаясь, прикоснувшись к ним, удостоверившись в их существовании и форме.

Тактильность свойственна этим стихам, как мало каким другим – по всей подборке рассыпаны касания и прикосновения: «обнимаешь внезапно распластанным сердцем», «имя подносишь к непослушным губам», «воздух надкусан, наколот»…

Вещи и стихии стихотворения словно бы веря и не веря своей мерцающей, но неотменимой сути, возможности жизни внутри иной формы жизни, стремятся убедиться в том, что такое бытие, как их собственное, невообразимое – возможно, реально, доступно. Что мы все еще здесь, мы все еще есть, мы все еще непостижимо тут. Происходит это бессознательно – так ощупывают тело после удара, так дуют на рану, так гладят по голове, узнавая заново живые и хрупкие вещи мира.

– Андрей Тавров

ТРИ ГРАНАТОВЫХ ЗЕРНА

***

                                                Антуану де Сент-Экзюпери 

…Раскрытая роза ветров в развороте ладоней –

как раковина, или друг, или белый мрамор.

В самом сердце фонтана раскрыта мокрая роза ветра:

неровные стрелки дождя,

раскрывшийся взгляд в глубине лепестка штурвала.

Это ли та глубина, что в глубинах рокочет?..

Голуби ропщут на дождь, утрамбовываясь плотнее.

Слива под крышей цветёт, ветроногая слива,

едина.

И развевает

семена свои тихий мятлик, люцерна в полях немеет.

Где – целые дни, что под воду ушли в полях, – не целее,

чем на лисьей охоте хвост, в ольшанике

всполыхнувший?..

…Стрекозиная лопасть меча уходит под воду,

и приходит, как вздох, к одному-единому горлу –

как на мокром листе начерченная полоска.

Белый, лампа и акварель, – и лестница молний.

Тот единый взгляд, что даришь, не оглянувшись,

уходя, или по рукаву нежной звездой стекает, –

это лето. Уходя – поднимайся по лестнице молний,

не снимай никогда лицо перед тем, как вспыхнуть, –

так и ляжешь, опутанный нитями трассеров,

среди мокрой люцерны, золотым, как сливы, словом

вдаль на чистом листе; под сырую музыку ветра.

ЖЮЛЬ И ДЖИМ

Подержи-ка этот стебель.

Он будет очень хорош.

Мы вырастим розы

и целый мир,

летящий в больших шарах.

Подержи-ка этот стебель, Джим.

Он будет прекрасен, как дождь.

Он будет прекрасен, как схватка под солнцем,

плетение ягод на камне ограды,

как паперть пустая,

как самый удобный нож.

Подержи-ка этот город, Жюль.

Он будет очень красив.

Гусиные шеи вытянув, лодки подходят, загасив фонари.

Как зеркальце, бритва и нож в кармане.

Как лето со сколами барж.

Он будет очень красивый, Жюль, и ты его не продашь.

Гляди-ка, Джим, а наш космопорт

уже замычал в порту.

Гляди-ка, Жюль – солнце плывёт,

малиновое, как сюртук.

По всем по выгнутым лицам прошлось,

и вниз, на доски и белых львов.

Гляди-ка, Джим – а можжевеловый рот

уже будоражит кровь.

Ты в подворотне будешь кидать шары,

малиновый, как диван.

А я – выходить и, разинув рты,

тополиных девочек раздевать.

Мы канем в зеркало у пруда.

Мы в Лету тайком уйдём.

Как полицаи в красивом кино,

по трубочке с кремом, и с ветерком.

Мы – души пробитых канканом ног.

Нас целовал канал.

Ты станешь церковью, я – соском,

настойчивый, как домик с окном,
 

Альянс на все времена.

– Возьми этот дирижабль, Джим. – А ты, Жюль,

солнце сожми в руке,

выдави из него великанью слезу,

чтоб накрыла весь этот город ароматным дождём,

весь наш город ветров и мачт.

И Сен-Мартен, горячий, как спирт.

Ты будешь

клубничным настоятелем этих белых стен, Джим.

Электроника! Электроника!

Возьми этот стебель, Джим,

вплети его в континент.

Возьми этот город, Жюль, он будет очень красив.

Больше не город, а солнце на чердаке,

больше не город,

а вопль в толпе,

ветер во сне, гарь на руке,

больше не город, а:

хохот, звезда, массив.

*** (ДЕТИ РАЙКА)

Трепещущая жизнь там, в экране:

Жан Батист кидает корзину цветов

между чёрными, серыми полутенями

проползает любовь:

от неё не убежать, не скрыться,

И где-то там, в огне

старый синематограф, стирая, рождает лица

– тебе и мне

ДВА СТИХА ДЛЯ А. (НАПИСАННЫХ В СТИЛЕ К.) 

1.

От перемены слагаемых и их мест

меняется если не всё – то много;

сумма двух, мой друг, это не знак числа

но Бога

хотя б не здесь; когда выходишь в сад, как в старый бульвар

вновь без тебя, один

и танцуют льдинками без тебя слова уходи

о боже не повтори

Этих солёных слов, этих сладких фраз

и голуби растерянно садились на холст

слетевшись на виноград

/нас

2.

Чёрные волосы, сияющие глаза

Этот город выдуман про тебя, весь мой город

весь этот воздух надкусан, наколот

как истёртый гранат

Обещанием дней, прощанием сентября

снами друзей уснувших кариатид

троллейбус, выгнув рога, входит в печаль

где как старые карандаши

пахнет ветер – всё для тебя!..

Но сейчас февраль, не апрель; впрочем, бывало так:

Как с губ февраля срывалась капля глотка́

чтобы упасть на март

***

…и однажды на город опустится одиночество

большое, как все воспоминания

улицы, ведущие вниз, зашумят под его пальцами

И где ты, за светлым фасадом

в полутьме

от ливня

укладываешься

в прохладную свою постель

И обнимаешь внезапно

распластанным сердцем

все прогретые светом вечерним булыжные мостовые

белый телефон возле постели

…и что кроме них – и нет ничего

И наступает молчание

прерывающееся

шорохом ветра в жасмине и фонарях

обнимающих тебя, как молоко или хлеб

как утра,

каждому из которых принадлежишь – только ты сам

И лишь на сердце твоё,

бьющееся под покрывалом,

как маячок

где имя подносишь к непослушным губам

только одно

– кто на него

пристальным взглядом из той темноты

придёт?

WILD HUNT

Всё началось с того, что однажды я умер.

Даже сам не помню, как.

Был ноябрьский ненастный день, меня несли на руках,

кажется... или нет. Не помню.

С тех пор я живу хорошо.

Читаю газеты,

по выходным играю в футбол.

Ем сосиски в придорожном баре,

вожу девушек на танцы.

Люблю путешествия, дальнобой,

вожусь со своей машиной,

много времени провожу в гараже.

У меня всё нормально.

Мне нравится моя жизнь.

..Особенно осенью, когда мы собираемся большой компанией

и ходим по пабам,

пьём пиво, слушаем рок-н-ролл, веселимся,

закусываем вяленым мясом.

Некоторые от нас шарахаются, но мы на них не смотрим.

Меня забавляют люди,

которые боятся темноты.

Я-то её люблю.

Бывает, иногда по вечерам,

когда возвращаюсь с работы совсем поздно,

я подхожу к освещённым окнам

и долго смотрю из темноты туда, на свет.

Мне нравится, как они выглядят.

Мне хочется к ним вернуться.

Так хочется.

...Иногда.

ПРЕДЫГРА (2)

Запах кофе

Как ожидание твоих рук

Обнажённое танго

*** (WHA'LL BE KIND BUT CHARLIE)

                                                        Э. 

Подсолнухи прорастают в голубой стене.

Синеглазая птица приносит в клюве

самый белый пароход

из солнечных зайчиков.

..Весело стеблям из золота

перемигиваться с тишиной.

Медовые тропы.

Оставленный велосипед.

Распахнутое окно.

***

                                                      А.Т. 

Небо звёзд, сфера сфер, мост мостов...

И немного Латинской Америки – по капле в чайную ложку.

Поезд двигался, запаздывая немного,

чтобы ты не двигался невзначай

проходя насквозь.

По звезде на чайную чашку неба – как вдох и выдох.

Стонет конь в средоточии ветра, во власти калиток.

Стонет ночь, разметавшись в широкой своей постели.

Стонут ветер и солнце, и ласточки на прицеле.

Ты, конечно, достигнешь цели, проходя насквозь

(Где струна и ветер, не скрываясь,

танцуют вальс).

Среди звёзд, между нами, на гибком своём пределе.

МОЙ ДРУГ

Мой друг –

человек с пальмой на голове!

Он видит белых птиц и белые облака,

он рисует в чайных чашках прекрасные узоры.

Прикладывает к уху закаты – вроде морской раковины

и слышит между нот музыкальный шум.

Спросите его: Сколько времени?

Он ответит: Семнадцатый век на дворе!

Расскажите ему сказку –

он откликнется:

– Правдивая история!

Всё для него, для моего друга

– маленькие сосенки, приветствуя его, взмахивают корнями.

Рыбы выбрасываются из воды, превращаясь в заводные часы,

которые он прикладывает к уху, чтобы сообщить прохожим,

сколько времени.

Огромные светофоры вышагивают не глядя.

Золотые жуки приносят на своих надкрыльях серебряную пыльцу.

Кофе пенится в чашках,

розовые гладиолусы склоняют перед ним свои царственные головы...

Солнце встаёт на западе и закатывается на востоке,

чтобы осветить его невероятные лохмы, пальмовые листья.

Луна пожимает ему плечами.

Всё для него, для моего друга.

А, может быть, он – это я?

Ну нет!

Не могу же я быть

таким сумасшедшим.

КОГДА ЦВЕТЁТ ЖАКАРАНДА

Цветы распускаются,

как глаза любимой.

Улицы наливаются

неземным светом.

Я посвящаю тебе

лучшие строки.

Чтобы забыть всё напрочь

наутро.

И что ещё будет,

пока мы живы.

И смертны.

И что ещё будет,

и лёгкой волной проходит.

И цветы в волосах,

лежат как случайные слёзы.

И ты на проспекте.

И старый трамвай на подходе.

АДРИАТИКА

Море качается под ногами,

море целует в щёки.

Море обещает смерть – или удовольствие – как и всё на свете.

Море пахнет как смерть, мидии, креветки и ракушки;

море пахнет как слёзы, зачатие и вознесение;

море на вкус – как кровь и тугое стекло,

сильное объятие разомкнутых рук.

Роды Луны над морем, солёная слюнка,

прозрачные серые камни, тени.

Шорох качает шорох, скользя, стекает слеза.

Олеандр и можжевельник, и чёрные кипарисы.

...Море, сладкое, как путь на Восток, – и мягкое, как обман,

море, сияющее неумолимо под ветром.

Славься, Могила и Колыбель,

Жена Моряка, принимающая его в свои объятия,

Бабушка Призраков, разбивающая надежды на миллионы цветных брызг;

неумолимо сияющее под невечерним светом.

...Море, вымощенное серебром и ветром.

Слишком красивое, чтобы тебя забыть.

Слишком коварное, чтобы тебя любить.

Бесконечно заставляющее к себе возвращаться.

РОМ И РЯБИНА

...А ты собираешь горстями рябину,

из лесу тащишь охапками вереск.

А у меня – бутылка чёрного рома,

да чёрный хлеб.

Почти что дома.

А у тебя холмы, яблони как лоно раскрыты.

Владетели в белых одеждах выходят плясать попарно...

...А мои чёрные собаки лижут мне руки:

ноябрь, декабрь и январь – три месяца лета,

пропахшие кровью.

А у меня – красные горы,

помпончики, солнце, рогатые головы духов...

У Луны в животе холодного вижу ребёнка,

потягиваясь, когда ты меня обнимаешь.

...Шелка и духи, и зефиринки полною горстью:

духи смуглой воды и вспотевшего сладкого тела

улыбаясь, проходят. Пьют из бутылки.

Биение ритма как жар проникает под кожу.

А у тебя – просо, овёс и рябина.

...Тутовник руками давлю, растираю руками по платью.

Белая лань, прянув стрелой, уходит как в омут в чащу.

Белая лань на себя шелка надевает.

С такими друзьями можно уже не бояться.

Белая змейка моё обвивает запястье,

с белой рубашкой, с молоком и солью.

Где-то заходит чужое мне солнце.

Где я, и кто я – никто теперь и не скажет.

Серебряные рудники, смуглая кожа,

запах горькой воды, зефирки и барабаны.

Новая жизнь, чтоб себя потерять – и снова найти в пелёнках.

Зачать звезду, улыбнуться, зажечь огонь, выплюнуть море.

Стать сильнее и мягче.

Где моё место?.. Но отчего каждую осень плачу,

осень познав, давя руками рябину,

слыша: в чаще плачет лунный ребёнок.

ТРИ ГРАНАТОВЫХ ЗЕРНА

Я краду тебя из-под Солнца,

где ты плачешь, как куропатка в травах.

Ото всех кто пьёт, поёт, жрёт и жирует,

ото всех, кто любит Солнце.

Я уношу тебя на руках в могилу.

Я закрываю двери.

Прислушайся: что ты чувствуешь?..

Усталость, и тьма разливается в лицах,

касаясь нежно, как ветка вишни.

Я на колени встану.

Я дам тебе три зерна граната. Только три.

Проглоти их, любовь моя; что ты слышишь?..

Не бойся, ты вернёшься обратно.

Гранат – это кровь Земли. Её живое разломлено сердце,

чтоб тебя напоить – силой и ожиданьем,

изо рта в рот, со слюною и скользким дыханьем.

Ешь их, любовь моя, и ничего не бойся.

Чёрная кровь Земли закипает в друзах, осколками

ранит зрачки, болью стекает по рёбрам.

Разворочено сердце, как зеркало раскрываясь,

держит тебя в объятьях. Гранат – это радость

живого огня, глубокая жизнь, что в твои вливается жилы.

Ешь их, любовь моя, и ничего не бойся.

– В животе моём тьма взорвалась, как чернила у каракатицы.

Что ты сделал?..

Тьма омывает тебя на брачном ложе.

Тьма размыкает тебе объятья.

Тьма обнимает тебя, как лисёнок. Она нежна и прекрасна.

Тьмою омыты, моря подаются навстречу рассвету и ветру.

Тьмою омыт, на дно опускается старый корабль,

и кракен, тьмою омыт, щупальца выпускает, рождая новое Солнце!

Ты думаешь, тот, кто смотрит во тьму, помнит лишь ужас.

Забудь!.. Всё на свете он помнит.

Роение духов между стен золочёных улья

он помнит, и владеет всеми ответами этого мира.

Где мать хватала за волосы, выдирая пшеницу,

тьма выходила навстречу, и превращалась в помощь.

Щёлоком горьким стекала, стирала лица.

Поила из горсти тёмной безгласной любовью.

Чёрная с прозеленью вода – зачерпни из горсти,

все поруганные, забытые во тьме этой будут.

Все мои поля с парением тонких бабочек.

...Ты вернёшься, в день распахнув тяжёлые двери.

Глубоко и наполненно изнутри как каракатица тьмою.

Она только лучше оттенит этот твой свет звенящий.

Как ручей в нежном солнце.

Ты будешь играть, но не так безоглядно.

Улыбаться уже, как бабочка глазами.

Ступая глубже, сильнее и слаще,

помня, что тьма в твоём животе, и что она безоглядна.

Что она глубока и животворяща как воздух.

Что в неё возвращаются все, кто ещё не вернулся.

Что она средоточие жизни.

...А когда закрутится голый ветер,

и мать, скалясь, горный покров срывает –

ты вернёшься ко мне спать под мои веки.

И мы будем спать с тобой в объятье, укрытые тьмою.

Бесконечно и безоглядно под её покровом,

порождая миры, все, что ни есть на свете.

– Любовь моя, кто же будет нашим ребёнком?..

– Самое красивое из ночных созвездий.