«Любовь неделима на лица»: зимние заметки о новой книге Владимира Аристова

Аристов Владимир. Севастьян – Чебоксары: поэтическая серия издательства «Free poetry», 2022 – 42 с.

Морозный голос зимы, холодный, сквозной, в нём отчётливо слышен не только стук собственного сердца, но шёпот времени, сдавленный, будто прикрытый озябшей рукой. Трудно говорить, трудно молчать. Но труд жизни – тихое свечение дней – можно нести в себе сквозь холод и беспокойство, сквозь мглу и лишения, преодолевая собственную растерянность и потерянность, можно попытаться возвратить глазам свет, а сердцу – расплавленную музыку сочувствия и сострадания.

*

   СЕВАСТЬЯН 

   Он проснулся во сне среди ночи

   Ощутив словно бы стрел тупые удары

   Отмечавшие каждую гибель еще одного человека где-то

                                                 чаще, чем сердца удары его

   Он хотел бы проснуться, но знал, что не должен

   Пусть хотя б этой ночью должен со всеми

                                                так быть

   Зная, что утром очнется

   И забудет на миг все свои раны

Прозрачные перегородки сознания, тонкие перегородки времени, когда III век от Рождества Христова и тайное исповедование христианства римским легионером Sebastianus, его мученические страдания и смерть проступают сквозь полустерильную оболочку современного офисного «белого воротничка», преображая обыденную его жизнь в лишённое будничности существование, придавая простым человеческим поступкам драматизм в духе фантазийно-мистического триллера.

*

Неожиданности и странности в книге Владимира Аристова «Севастьян» так же реальны и естественны, как и фантастическое путешествие по невидимой поверхности Луны или танцы в кафе ГУМа загадочных пингвинов под пяти(шести)лепестковым символом давно позабытого фестиваля. А ещё: сбывшиеся или несбывшиеся сновидения, в которых загадочные двойники автора (или его персонажей) оживают и действуют через тонкую словесную ткань стиха.

Исследуя в своей новой поэтической книге время и сознание, бытие и то, что существует «за» бытием, Аристов не спешит с выводами – да они его, вероятно, не очень и интересуют, так как могут быть и ошибочны. Для поэта важен, скорее, не результат, а процесс всматривания, вчувствования – важно проявление духа живой жизни в, казалось бы, давно уже стёршихся словах.

   что быт его здесь – значит бытие

   что надо не споткнуться о него

   ботинком, взглянуть в глубь его

*

Многомерность и сиюминутность, скрещивание и сращение временных пластов (дальних и ближних), памятных и/или растворённых в крови беспамятства, как еле слышимая музыка, под тайный ритм которой сдержанно и вдохновенно танцуют загадочные персонажи – всё это и составляет суть поэтических интуиций Аристова.

   Сон не закончился

   И между ним и явью

   Лег рельс стальной, переходящий в ров

   Но ее пальцы нежно без иглы

   Его стянули суровой шелковою нитью

   Наверно памяти

   И снова скрыли под асфальтом шов

Параллельные (условно назовем их так) времена и пространства проявляются в стихах Аристова через оговорки, обмолвки, через случайности и мнимости. Болевая шершавость секунд (как заусенцы нашего присутствия) возникает в монолитном пространстве здесь-сейчас-бытия и дает возможность проявиться чему-то другому, неподвластному времени, как в слепо-глухом скульпторе [1] проявляется возможность иного постижения мира. Поэтому именно он, этот слепо-глухой скульптор, чувствует «пробудившегося» – или «пробужденного» – человека так, как сам человек себя давно не чувствует, потому что слишком поглощён собой. И тогда поэтический текст впускает в себя ещё одно пространство – архетипическое, в котором начинают действовать, будто пифии, сказочные девицы: одноглазка, двуглазка и трехглазка. И начинают действовать «пророчества» о том, что любовь к себе самому в человеке так велика, что если бы он смог поделиться ею с другими, то смог бы войти в невидимый прежде ветер-и-свет.

*

Трудности перевода – ещё один из множества мотивов книги. В этой почти банальной фразе поэт открывает другое «дно»: многомерность мира невместима в слово. Поэтому, возможно, в текстах Аристова возникают сбивчивость, неровность строки, лексические и синтаксические неувязки, скрученность временны́х нитей, смещённость яви и сна, их соединённость, неразрывность и неслиянность. А в слове «Война» [2] заключены не сводки с полей сражений, а иная (устрашающе-сновиденческая) реальность, облачённая в женский облик и носящая это кровожадное имя. Обмолвки в разговорах персонажей оказываются (почти по Фрейду) не менее важны, чем недомолвки и недосказанности. Именно через них выявляется архетипическое состояние бытия, когда даже слово «мир» не только нанизывает на себя морок ежедневного существования и приевшуюся до мелочей любимую всеми будничность, но обнаруживает мучительные, преследующие нас безумные кошмары бытования, похожие иногда на картонные декорации с нарисованной луной и полуслепыми жителями в тусклых полях. Однако даже вымышленные (или измышлённые) пространства Аристова несут в себе боль за другого, неотделимую от пугающей тщетности добрых или благих человеческих поступков.

   «Дора! Дора! Дора! Дора!» – звал он, как безумный,

   Наверно свою потерянную собаку

   Бродя по улицам пустого поселка

   А встретил лишь на обочине детский

                                                        сине-красно-желтый перевернутый грузовик [3]

Внутренний «кинематограф/театр» Аристова напоминает иногда картины режиссера Микеланджело Антониони, иногда полотна художника Джорджо де Кирико, сквозь которые на нас смотрит реальность или уже «перевёрнутая» (как этот сине-красно-жёлтый грузовик), или готовая вот-вот атомизироваться, распасться, взорваться, разорваться или же пролиться, как вода, в которой слышен тихий хор голосов из времени иного.

   И я понял, что должен стать историком, чтобы вернуть

их имена и имена других

   расслышать жизнь звучащую любого человека

   ведь истинная музыка истории – оркестр именуемых времен

*

Пустынность, одиночество, опустошённость и слабое, едва заметное свечение связей между людьми. Плюс странное, неподвластное рационализации расширение каждого мгновения, соединённое с суггестивной и едва заметной меланхолией поэтических текстов Аристова, в которых блуждающими огнями мерцает не только интеллектуальная ирония, но проявляется особый символизм, не размывающий и утончающий образы, а высвечивающий энигматическую – тайную или явную – действительность, стоящую за словом.

   И идя потом через ночь думал, что

   Снова наверное трудно их двоих различить

   И невозможно понять кто из них сейчас

   Младенец, а кто мудрец

В этом движении через ночь у Владимира Аристова скрыто движение через ночь как время суток, и ночь как пространство сознания, и ночь как метафору вневре́менной жизни, и ночь как актуальный срез современного бытия (определения эти можно продолжать и продолжать). Таким, казалось бы, чрезвычайно простым способом Аристов создаёт многомерность поэтического слова – и многомерность эта, как в китайских шарах-головоломках, искусно проступает сквозь плотную структуру-фактуру жизни особыми «полыми» – сквозными – мгновениями, сквозь и через которые пробивается свет-звук-и-запах иного бытия.

   Сфотографировал сам себя на фоне Китайской стены

   На афише перед тем, как в трубочку ее свернул,

   Покидая свой офис

   Кажется, половину мира снял со стен, унося с собой

*

Книга «Севастьян» имеет довольно сложную структуру, в которой всё взаимосвязано – и несущественные, казалось бы, образы становятся тайными знаками больших событий, меняя эти события. Вспомним «эффект бабочки», когда незначительное влияние в хаотических системах может иметь непредсказуемые последствия, в том числе и в совершенно другом месте. В сложноустроенном поэтическом пространстве Аристова можно многое искать и многое находить, однако:

   …в мире потеряться невозможно

   Надо только внутри повторенья найти свой луч

   Ибо чистого повторенья нет

*

В тени этой книги дежурят Конфуций и Лао, и древнегреческая покровительница истории Клио, и сонмы незамечаемых людей стоят на границе света и тени и смотрят на нас из-за каждого поворота строки – не будем забывать, что последняя прозаическая книга Аристова «Жизнь незамечаемых людей» (М.: Русский Гулливер, 2022) развёртывает длинный свиток с именами этих людей и рассказывает множество парадоксальных историй незамечаемого их невероятного существования.

   Ощупал свою многодневную щетину

   Но своего лица не узнал

   Стал ли лесом ты или полем

   В повелении не снимать

   Пожизненную маску

*

Стихи Аристова обладают удивительным свойством – восприятие их меняется после второго, третьего – и так далее – прочтения: будто рассеиваются сумерки, строки начинают дышать, вовлекая нас в странный свой ритм и особый тайный свет, реанимируя в нас что-то глубинное и важное, что за мучительной плотностью необхватного настоящего мы, казалось, навсегда утратили.