Пространство отрицательного стягивания: о новой книге стихотворений Гали-Даны Зингер «Всё, на что падает свет» (эссе)

Зингер Гали-Дана. Всё, на что падает свет. Иерусалим, 2022 – 140 с. 

Сборник стихотворений «Всё, на что падает свет» Гали-Даны Зингер, вышедший в 2022 году в Иерусалиме, по замыслу поэтки выступает «теперечнем» – авторским жанром, совмещающим каталогизацию, протяжённость, вместе с задержанным моментом настоящего, запечатленным и проживаемым впечатлением. Это синтетический и противоречивый путь соединения временного и пространственного искусств, экстенсивного и интенсивного освоения звука, языка, мира.

Возможно, поэтому Зингер осторожно подходит к любым грамматическим категориям, герметизируя их – текст, написанный исключительно в настоящем времени; текст, вытягивающий из небытия поэтов далёкого XVIII века, Капниста или Державина, и потому предлагающий глаголы прошедших форм. Но прежде всего это поэзия легко улавливаемого дискомфорта, разоблачающая собственную прагматику. Убедительности поэтического текста Зингер противопоставляет недоверие – и немалую часть первых текстов сборника составляет присказка «Ну что ж, не верится, не верь». Не верится сомневающемуся наблюдателю и в любую составляющую художественного мира Зингер (урбанизм, смазанный и отразившийся в луже после дождя), и в то, что у этого художественного мира возникнет менее пристрастный, внешний наблюдатель. Мета-«я» скрупулёзно удаляет из стихотворений слова, образ и звук, пока не останется ничего. Кажется, что и самые традиционные составляющие представления о стихах оказываются вывернуты наизнанку, вроде стихотворения о ненависти к анапесту, анапестом и написанные; десемантизации слов, растащенных на строчки и слоги. 

Зингер подставляет под свет (очищает от снега) противоречия, с которыми сталкивается каждый, внимательный к незначительности, невеличию, малости, и при этом вынужденный создавать тексты, растягивать строчки, множить вариации слов – в общем, производить что-то больше минус одного, добавлять в мир больше, чем отбавлять. Это то самое напряжение, которое существует между помысленным и записанным, почти никогда не решается в пользу пишущего: «как в детстве / промолчи – ты умнее / чувствуешь себя дурой» (с. 32). Кажется, симпатия лирической героини к малому уже интуитивно понятны; но сомневающиеся могут перечитать главу из книги «Птицы, искусство, жизнь. Год наблюдений» Кио Маклир. Собранные ею примеры невеличин (маленьких собраний сочинений, миниатюрных поэтических форм, микроскопических пятен на грудке птицы) можно, пользуясь словесной гибкостью Гали-Даны Зингер, назвать «мелочнем» – списком, где каждый пункт должен выдерживать насыщенность малого. Однако Маклир оптимистична: во внимании к маленькому она, во-первых, находит импульс сопротивления большой (часто мужской) истории, во-вторых, тренируется в остроте зрения. Именно она необходима для наблюдения за птицами. 

Зингер куда более сдержанна и осторожна в обнадёживающих итогах. Социальное как категория её поэзии часто не подразумевается; напротив, она как бы подготавливает поэтический кризис эстетики (затёртые формы возвратных глаголов), этики (помощь на случай поражения от дождя), физики (не видно – не слышно), который отследить сложнее, чем политический кризис. При этом Зингер удаётся балансирование на плоскостях игрового взаимодействия с бытовой речью и очищенным экзистенциальном планом, где человек всегда остаётся в одиночестве, не выбирая ни одну из них. Это не скепсис лейбла-концепта и не сентиментальная улыбка, смазывающая, как в дожде, границы между предметами. То, что есть, то, какая есть, без упаковки. 

Колониальной лавкой вербальных излишеств называет Зингер варьирование иностранных корней, очарованность тканями и запахами, которые обыкновенно поставлялись в русскоязычную поэзию контрабандой. Но сейчас мир стал слишком большой, и поэзия в нём стала так протяжённа, что ни то, ни другое невозможно собрать. Глубоким замыслам не хватает слов, а сами слова обнаруживают в себе подгнившие места – слоги, где раньше можно было отыскать ответы. И человек, хоть и околдовывается словами, но уже иным образом – одушевляя их, анализируя их, думая, что их можно оставить, умереть раньше, описать ту неопределённость, которая определённо присутствует. Встреча, пишет Зингер, невыносимо радостна даже после обмана – но возможна ли встреча со словом, как с собакой, после предательства, снятия ответственности, отказа от поиска этической позиции? Растёт ли слово само по себе, как оставленные щенки? 

Возможно, им остаются только созвучия, вроде «челом», «черен», «бил», «бел» и «был». Вне звука в распоряжение читающего и слышащего (если он возникнет после неопределённого периода разрыва связи между написанным и обращающимися к написанному) остаются всполохи глубинных замыслов, едва ли передающихся словами. Ещё остаются теперечни (перечисляющиеся теперь) движений мира вокруг, в описании которых Зингер достигает высшего во всём сборнике временного и пространственного напряжения: 

   многоочитые ответы

   когда не спрашивал никто

   огонь сорвавшаяся с веток

   иззаоконь

   лаокоонь

   подумай, ведь тебя не звали

   но ты пришла на всё равно

   в окнозабитом созерцале

   смотреть змеистое кино

   как в позабытом кинозале

   никто не спрашивал когда

   .

   .

   никто не спрашивал когда

   а так хотелось чтоб спросили

   о том как зыбятся года

   идя на свет в обратной силе

   как с веток сорванный огонь

   плащом взвиваясь из заплечья

   трещит: нетроньменя! не тронь!

   а сам все тщится бы обжечься

Почему для самых плотно связанных текстов важно именно отсутствие вопросов и множественность ответов? Стихи ли дают ответы, и человек ли задаёт их? Для этого кажется важным обратиться к одному из самых чудесных мест в сборнике Зингер:

ты ломишься в открытые окна

как ветер и ветка

лучше бы в закрытые ломилась

как свет

Кажется, текст, многоочитый ответ на вопрос, который никто не задал (либо же который не был услышан за плотным стеклом), отводится у Зингер не то в закрытую комнату, не то, напротив, ставится ею за по ту сторону окна, и тогда обозначает весь мир, на который смотрит выросший в четырёх стенах человек. Проникновение заменяется волной света, удовлетворяющего и проницаемое окно, и холодный пол, и отчаявшихся людей, для которых стихи всегда значили чуть больше, чтобы недостача слов не имела никакого значения.

Сборник Зингер даёт новую перспективу, существующую вместе с кризисом, но не взаимодействующую с ним открыто (как ветер и ветка). Этот ответ может показаться совсем скромным. Но, как уже показала Маклир, малое ничуть не уступает всеисчерпывающему. Кроме того, это просто честнее. 

Несколько месяцев я не писала стихи потому, что Всеволод Некрасов, казалось мне, написал уже всё. Каждое новое слово, вызываемое мной в стихотворении, казалось лишним, и я хотела писать словами в отрицательном отношении, чтобы мой текст становился всё меньше, пока не стал уносить с собой что-то ещё. Зингер создаёт пространство отрицательного стягивания, воронки, где слова не могут сцепиться друг с другом. Чужие друг другу, они продолжают шествие, незамеченные приметы нового представления о свете.