Закономерные образы в случайном узоре: о книге Лин Хеджинян «Моя жизнь»

Лин Хеджинян. Моя жизнь – М.: Носорог, 2022 (пер. Руслан Миронов)

В конце 2022 года издательство «Носорог» выпустило автобиографию «Моя жизнь» и небольшое дополнение к ней под названием «Моя жизнь в девяностые» американской писательницы и эссеистки Лин Хеджинян в переводе Руслана Миронова.

В книгу будто вшита иллюзорная перспектива быстрого чтения. Под плотной, но не твердой обложкой на два текста всего 155 страниц и четыре строчки на последней, непронумерованной. Количество глав и предложений в каждой совпадают с возрастом авторки на момент написания: «Моя жизнь» 1987 года в 45 глав и «Моя жизнь в девяностые» 2003 года в десять глав, по годам в десятилетии. Но как только читающий оказывается один на один с текстом, без сопутствующих цифр и объемов, иллюзия распадается, а перспектива то и дело смещается с прямой на обратную: текст настолько же нужен читателю, насколько читательское сознание – тексту.

«Моя жизнь» характеризуется как «экспериментальная автобиография». Экспериментальность этого текста впоследствии повлияло на его восприятие как программного: Хеджинян обратилась к практике, идейно ориентированной на исследование истончённой грани между поэзией и прозой, а языка – как динамичного перехода контекстов и смыслов. Поэтическая интонация, инверсии и парцелляции во внешне прозаическом тексте «во всю страницу» создают замысловатый узор памяти не как слаженного нарратива, а как фактически разрозненных ощущений:

«Прислушивайся к лучшему. В те времена мы были подобны раскормленным птицам, неуклюже гуляя вдоль берега на песчаному ветру. В раскрытый блокнот упал колос лисохвоста, брызнул персика сок. Секрет этой песни был в том, что напеть её не представлялось возможным, мелодия была неуловима, да и была ли она вообще. Женщинам, слышала я, следует изъясняться спокойно и внятно. Аналогия с музыкой очевидна. Возможно, отчуждённость была привилегией. Мне надоели игры с мячом, мяча стало страшно».

Идея о слабой различимости поэзии и прозы связана с фактом общей затуманенности воспоминаний, парадоксально глубокого впечатления, где большое выражается через малое. Детство, самый масштабный временной образ, внутри себя оказывается разрозненным, а детские воспоминания и впечатления проходят через всю книгу: стянутые занавески на окнах деревенского дома, шаг дедушки, ощущение мороженого, воспоминания о матери. Детство никогда не исчерпывается, а повторяется и длится за счёт калейдоскопичности воспоминаний, неспособных сложиться в единое и замереть: «То, что строго следует хронологии, в памяти не остаётся».

Еще одним воплощением «программности» текста становится работа с контактом читательского и авторского сознаний, превращение читателя из участника в соучастника, сначала сбивающегося с интонаций на синтаксически вопросительных предложениях, в конце которых стоит точка, но потом начинающего запоминать, угадывать закономерности. Читательским актом во многом становится не столько чтение, сколько сопутствующее чтению  припоминание.

В главе «Какая память не "захватывает" мысль» есть следующий фрагмент:

Что касается нас, «любящих удивляться», я тебе не прислуга, я твоя мать. Парусные шлюпки-маломерки вверх дном на заливе. Не было ничего удивительного в том, что они проложили путь сквозь живую секвойю, превращая её в туннель, создавая то, чего не было прежде, отдаляя её навсегда от любого другого дерева. Универсальное вдохновляется индивидуальным. Имя украшено разноцветными лентами.

Хеджинян присваивает названия главам книги таким образом, что в голову приходит ассоциации со стихотворениями, названными по первой строчке. Однако в отличие от поэтической традиции, внутри главы именно эта строка не встречается. Зато в неё включаются названия предыдущих глав: «Что касается нас, "любящих удивляться"» и «Имя украшено разноцветными лентами». «Какая память не "захватывает" мысль», в свою очередь, появится в нескольких последующих главах. У читателя заведомо нет цели запоминать предложения дословно, но встреча одинаковых форм воскрешает впечатление, повинуясь которому можно вернуться на несколько страниц назад и рассмотреть форму того, что сохранилось как ощущение. В такие моменты перспектива «разворачивается», и текст обращается к читателю, а не наоборот.

Когда форма оставляет читателя наедине с последней страницей, ему уже подарено впечатление от системы разрывов между кучевыми облаками: недостаточно сюжетно для памяти о прозе и слишком материально для памяти о поэзии. «Моя жизнь» очерчивает ту спонтанную закономерность, которая не определяет память о себе, но создает пространство для внимательного глаза и чуткого слуха, чтобы, как детям на холме, оставить читающим возможность рассмотреть в телах облаков полнокровных зверей.