«Свободу нельзя сымитировать». Интервью Тимура Гузаирова с Ларисой Йоонас для эстонского журнала «Лооминг»

Т.Г.: Давайте вернёмся в 19 день российско-украинской войны. Время, когда многие слова обессмыслились, все невоенные события потеряли значение, дни шокового молчания. 14 марта 2022 года в день родного языка фонд «Kultuurkapital» объявил лауреатов премии по литературе. В номинации русские авторы Вы вместе с Андреем Ивановым были удостоены награды [1]. Какие чувства и мысли наполняли Вас в то время? Что значило для Вас получить премию по русской литературе, когда многие не могли читать поэзию, когда у многих возникли мысли о бессилии культуры в целом?

Л.Й.: Это были очень сложные дни. Здесь придется, видимо, разделить две темы. Ощущения, связанные с началом войны, с самыми мрачными прогнозами, со сломом всего моего представления о мире – и мысли о судьбе литературы на русском языке. Могу сказать прямо, сейчас меня вопросы существования русской литературы не волнуют вовсе – я с этим разобралась для себя. А вот все, что связано с непрекращающимися военными действиями беспокоит до сих пор. Но в самом начале, конечно, я много думала и о судьбе литературы на русском языке. В первую очередь потому, что язык – это элемент моей сопричастности русской культуре. Я выросла в Татарии, детей воспитала в Эстонии, взрослела в поле мировой, особенно немецкоязычной культуры, и никогда не разделяла литературу по языку, на котором она написана. Но в первые дни войны меня охватило ощущение обмана, предательства, уничтожения того, что составляло главную ценность русской литературы. Я писала в те дни в своем блоге: «Может быть, на фоне мощи мировых гигантов, влияние русских писателей выглядело не таким глобальным, но – свободолюбивый Пушкин, непротивление злу насилием Толстого, Тургенев с поколенческим конфликтом, Достоевский с "или право имею", Чехов с "Дядей Ваней" – были очень важны для меня. Я глубоко ощущала эту рефлексию, эту трагедию обреченности человека хотеть быть идеальным и никогда не стать идеальным.

И в моем понимании русская литература вообще была про это. Важнейшая ее миссия в мировой литературе – говорить о стремлении людей к лучшему, вопреки всему (и зачастую – тщета этого стремления). И вдруг, в один день, миссия обнулилась. Русская литература, к которой я принадлежу, потому что пишу на русском языке, потеряла право говорить об этом. Здание "в человеке все должно быть прекрасно" – стремление к идеалу, невозможность его достижения и осмысление этого – в одночасье рухнуло».

Поэтому объявление, что я стала лауреатом премии вместе с дорогим мне Андреем Ивановым, пришло как известие из другой, прошлой жизни, когда мы все еще были счастливы и безмятежны. Я мысленно поблагодарила тех, кто так высоко оценил мою работу. И попросила подругу получить награду за меня – в то время я еще не представляла себе, что можно посещать праздничные мероприятия, улыбаться, принимать поздравления.

Т.Г.: Вы получили премию за сборник «Пустоши флайтрадара». Ваша третья книга была издана в Москве в 2021 году в рамках проекта журнала «Воздух». Хочу напомнить Вам строку – «Меня отвлекает музыка». Читали ли Вы стихотворения в первые дни и месяцы войны? Я, например, услышал первое стихотворение в гостях 18 марта. Чем для Вас была и не была поэзия в это время?

Л.Й.: Читала ли я стихи? Мне было не до стихов. Чужие стихи я и сейчас читаю очень мало, многое прочитанное кажется неуместным. И сама я нахожусь в периоде молчания, оно не тяготит меня. Думаю, что если время стихов наступит опять – буду благодарна им. Нет – ну что же, такие времена.

Я когда-то написала: «Спрашивают, какая поэзия могла быть после Освенцима? / А какой Освенцим мог быть после Гёте?». Если кому-то удается удержать себя в равновесии и с достаточным количеством внутренних ресурсов для того, чтобы писать – это хорошо. У меня таких ресурсов пока нет. Поэзия, конечно, связана со всем, что происходит вокруг, но своим особым, непрямым способом.

Т.Г.: В трёх книгах последних лет, изданных в 2017, 2019, 2021 гг., Вы также обращаетесь также к теме войны.  Как Вы воспринимаете эти тексты сейчас, когда идёт война?

Л.Й.: Это не первая война, против которой я выступаю. Я была против войны в Афганистане, в Чечне. Против множества военных конфликтов, происходивших в мире. Мне кажется немыслимым разрешать любые противоречия насильственным, военным путем. Мы не можем мыслить категориями 80-100-летней давности, мы, как вид, развиваемся, у нас в нашем времени другие понятия. Некоторые (анти-)военные стихи появились еще в 90-е. Последнее десятилетие было отмечено особым ростом насилия, появлением различных идей, которые кажутся мне архаичными, устаревшими, как и методы разрешения ситуаций. И мне было очень странно, когда после выступлений меня спрашивали, почему я читаю столько стихов про войну, где я ее вижу? А меня поражала беспечность людей, это нежелание ощутить, как мир набухает свинцом. Я, конечно, предпочла бы быть глупым алармистом, чем радоваться, что мои предчувствия сбылись. Каждое утро я начинаю с новостей в надежде, что все закончилось. Но ничего не заканчивается. 

Т.Г.: В 2017 г. вышел Ваш сборник «Кодумаа». Название сборника 2021 года – «Пустоши флайтрадера».  Четыре года: от родины – к пустоши. Как Лариса Йоонас-поэт изменялась от одной к другой книге? Чем последний сборник, по Вашему мнению, отличается от предыдущих?

Л.Й.: В период между книгой 2006 года и книгой 2017 года накопилось много стихов, которым надо было дать книжную жизнь. Увы, литературный успех и я – это несовпадающие вещи, поэтому когда в 2017 году появилась возможность опубликовать книгу (на самом деле их было две, одна была выпущена в самиздате и состояла из других текстов), то я выбрала для нее все лучшее, что нашла. Знаете, понятие «лучшее», может, наверное, создать какой-нибудь сборник избранного, но не книгу стихов. Как создать именно книгу, меня научили переводчики Паоло Гальваньи и Аарэ Пильв. Именно они заставили меня взглянуть на книгу, как на цельное, пронизанное одной идеей, произведение. Так я попробовала собрать «Пустоши флайтрадера». И осталась довольна результатом.

Изменилась ли я сама за эти годы? Очень надеюсь. Мне кажется, поэт существует, пока меняется. Когда он не может отказаться от любимого приема, то перестает быть поэтом. Перемены не самая удобная для автора вещь. «Я о вас ничего не могу написать, вы меняетесь», – говорил мне критик. С другой стороны, Аарэ Пильв перевел мои старые стихи так, что я сама вижу, что в главном, во взглядах, я не изменилась. Изменился, возможно, способ выражения этих взглядов. Но что-то должно меняться, это я точно знаю. Без движения нет существования.

Т.Г.: При чтении Вашей книги меня остановили такие строки: «Я шла по мёртвым словам / иногда поднимала и воскрешала их». Что это за слова? Какие слова, по Вашему мнению, именно сейчас, после 24 февраля, требуют воскрешения?

Л.Й.: В моей жизни было несколько этапов, когда важность слова мне казалось очень большой. Казалось, что слово всемогуще, и мы, пишущие люди, всемогущи вместе с ним. Бывали и времена, когда казалось, что слово слишком обесценилось. Теперь же я думаю, что язык (неважно какой, язык, как форма выражения мыслей и ощущений), не может быть обесценен полностью или ему не может быть придано слишком много значения. Есть определенные периоды, когда точность слов размывается. В запале, обижая кого-то, мы можем сказать что-то обидное, несправедливое, просто неумное. Это не обесценивает слово, но обесценивает наше высказывание. Сейчас время обесценивания высказываний. Многие понятия употребляются неуместно. Они, может быть, оправданы эмоционально. Языку это не вредит, но все же, как мне кажется, разрушает самого говорящего.

В текстах я достаточно минималистична, мне кажется, что многословие – это расточительство, что высказывание должно быть лаконично и гармонично, как икебана. Может быть, когда война закончится, будет важна поэзия тихая, обращенная ко внутреннему миру человека. А нам удастся сохранить этот внутренний мир. И звездное небо над головой тоже будет в целости и сохранности. 

Т.Г.: В продолжение предыдущего вопроса позволю себе, как филологу, спросить: если составить частотный словарь Ваших стихотворений, то какие слова Вы назвали бы самыми важными, ключевыми для понимания поэтического мира Ларисы Йоонас?

Л.Й.: Вы знаете, это исследование было даже проведено. Яков Марголис написал целую книгу о том, как менялся частотный словарь поэзии за последние 200 лет [2]. Спасибо Дмитрию Кузьмину, он порекомендовал меня, как одного из 11 авторов диаспоры для этого анализа. И вот согласно этому анализу, мои «наиболее частые лексемы: «небо», «время», «слово», «мир», «воздух». Прочла сейчас еще раз этот список – он кажется мне прекрасным. Немного страшно, а вдруг это слова прежних времен, которые уже не вернутся?

Когда мне было лет сорок пять, я вдруг узнала, что в нашем роду был поэт. Это довольно известный в Татарии поэт Мухамедьяр, который жил в Казани в первой половине 16 века. Я тогда собирала редкие разрозненные сведения о нем. Главные идеи его поэзии, гуманистические идеалы, которые он исповедовал, оказались мне очень близки. Будто я осознанно стала преемником его трудов. Погиб он, кстати, трагично, повторив судьбу Грибоедова. Мне кажется, он бы тоже одобрил этот список: «небо», «время», «слово», «мир», «воздух».

Т.Г.: Я заметил, что сон является одним из лейтмотивов Вашей лирики. Приведу пример из книги «Кодумаа»: «Пока я сплю, не движется река <...> Мне хорошо, что я творю миры, / и не начнут, пока я сплю, игры». Или другие строки: «Я приснилась себе в воздухе этой книги / полной стрекозиного шепота». Правильно ли я понимаю, что Вы находите много общего между мирами сна и поэзии?

Л.Й.: Все пограничные состояния родственны. Мечты, грезы, сны, вдохновение, интуиция и даже некоторые не столь прекрасные состояния – все они имеют одни истоки. Это – заступ за границы рационального. Любой поэт, музыкант, художник, знающий, что такое вдохновение, понимает, что мир не так прост, как его представляют органы чувств. Человеческий мозг – удивительная вещь. Он способен создать то, чего не существует. Потому-то человек так велик при его малости и несовершенстве.

Т.Г.: Мне хотелось бы также уточнить: чем различаются для Вас творческое состояние сна от поэтического вдохновения? 

Л.Й.: Во сне вы лишь наблюдаете иную реальность, когда пишете, вы создаете ее. Ощущение со-творения мира очень мощное, сходное с эйфорией, с удивительной яркостью впечатлений, с предвидением, глубоким познанием. Собственно, вдохновение – это тот наркотик, что нужен и автору и графоману, в этом они равны.

Т.Г.: Я хотел бы процитировать строки о поэте из  Вашего стихотворения: «...могу только придумать его представить / вжиться в этот несуществующий мир». В другом тексте Вы также определяете поэзию как «волшебство несуществующего мира». Здесь возникает сложный вопрос: Чем в итоге оказывается для человека поэзия – бегством в воображаемый мир или познанием существующего мира?  Мир поэзии и мир действительности – как они между собой соотносятся?

Л.Й.: В наше время, пережившее постмодерн и разрушение многих привычных понятий, поэтическая речь уже не воспринимается как нечто сакральное. Мы пишем и публикуем «тексты», назвать себя поэтом, а стихи стихами часто просто неловко.

Но сама природа вдохновения такова, что она высвобождает в человеке сильное и скрытое, каким-то образом он умудряется аккумулировать все знание, собранное им, и интуитивное прозрение. Когда он пишет, вся культура, впитанная им, говорит за него. Поэтому, конечно, талантливое стихотворное произведение обладает свойствами, отличающими его от обычного текста, оно профетично, оно имеет очевидные и скрытые аллюзии, иногда не осознаваемые самим автором. Оно всегда больше, чем действительность. Правда, как говорил мне один читатель: «Зря вы пишете так сложно, мы это не понимаем, а надеяться на то, что вас будут читать литературоведы с карандашиком в руке – смешно». Но людей на свете много, среди восьми миллиардов непременно находятся те, которые понимают и чувствуют то, что ты пишешь.

Т.Г.: «Не понимаю времени. Не осознаю места» – вы признаетесь в стихотворении об Италии. После прочтения трёх ваших сборников у меня сложилось впечатление, что Ваше понимание времени зависит не только от событий, изменяющих жизнь. Существенную роль в ощущении себя во времени для Вас играют старые, ненужные, лишние вещи. Здесь можно вспомнить стихотворения о сломанной стиральной машине или о выброшенных кем-то и вами спасенных книгах. Поэзия оказывается для Вас способом, в том числе, сохранить уходящий мир вокруг себя. Чему Вы не можете дать бесследно исчезнуть? Какое неизменное Вы ищете во времени?

Л.Й.: Открою вам страшную тайну: времени не существует. Мы просто меняемся, меняется мир, и это мы называем течением времени. В нас, на самом деле, гораздо меньше перемен, чем мы думаем. Мир – словно пачка мимолетных отпечатков. Еще один слой, еще и еще. Это, конечно, похоже на шуточную теорию, но мои отношения со временем действительно странные.

Что касается вещей, то почему-то в нашем мире существует четкая иерархия. Вот человек, он венец творения. Вот животные, они ценнее растений. А вот камень, книга, стиральная машина, ими вообще можно пренебречь. Есть одушевленные объекты и неодушевленные. Но современный человек стал больше задумываться над тем, например, как он относится к животным. Может быть, когда-нибудь мы так же станем ценить и беречь растения. И понятие старых вещей тоже изменится. Мы привыкли относиться ко всему потребительски. Всякие новомодные хозяйственные теории учат нас выбрасывать вещи. Выбрось ежедневно десять предметов, и ты будешь счастлив. Но мы проводим свою жизнь, создавая эти предметы. Мы тратим время на их сотворение, свою жизненную силу, ум, навыки. Даже если работа и кажется кому-то скучной, то все равно часть его жизни остается в этих вещах. Поэтому мне ближе старомодный стиль бережного отношения к тому, что мы уже приобрели. Любая вещь прошла через столько рук, она напиталась столькими разными судьбами, что просто нечестно об этом забывать. Даже полностью роботизированные производства в своих истоках имеют нищих сборщиц хлопка или шахтеров в тесных штреках. Все окружающее взаимодействует с нами, создает нас. Живое и неживое, без него мы были бы иными, может быть, и не были бы вообще.

Т.Г.: Продолжая наш разговор об утрате, о времени и человеке, мне хотелось бы процитировать Ваши строки: «живёшь с открытыми жадными глазами / и всё равно ничего не успеваешь запомнить». Если это – так, если А упало, Б пропало, то что же тогда осталось на трубе? Что мы читаем в стихотворениях? Обрывки и следы? Поэзия – это прежде всего инструмент памяти или понимания?

Л.Й.: Иногда мне кажется, что все, что накопило человечество, не может быть утеряно, потому что это невероятный, удивительный, небывалый багаж. Не может быть, чтобы исчезли все знания. И чувства каждого в отдельности, сильные, яркие, испытанные в период первой любви, например. Это такое расточительство – потерять знания, чувствования, впечатления. Однажды мне снился сон, что все люди должны были прийти и посмотреть на прекрасную гору, чтобы оставить отпечаток ее на сетчатке своего глаза. Во сне это было почему-то чрезвычайно важно, и все шли и смотрели на эту гору.

Но иногда мной овладевает отчаяние, как и сейчас, когда мы, возможно, стоим на пороге гибели, когда вот это все прекрасное и небывалое, может быть, единственное во вселенной, исчезнет без следа. Можно надеяться на высшие силы. Хорошо, когда вера так сильна, но если нет?

Т.Г.: В ваших книгах читатель встретится с хорошо известной метафорой поэзии как музыки и воздуха. Одновременно он натолкнётся на гораздо менее распространённую метафору поэзии как электричества. Вы даже назвали сборник 2019 года – «Мировое словесное электричество». Расскажите, пожалуйста, почему традиционных образов музыки и воздуха вам оказалось недостаточно для выражения своего понимания поэзии? Какие смысловые, стилистические, эмоциональные нюансы передаёт метафора поэзии как электричества в Ваших стихотворениях? 

Л.Й.: Немного раньше я говорила, что поэтическое вдохновение – это состояние эйфории. Но одновременно с этим – это огромное физическое и эмоциональное напряжение. Для того, чтобы все сошлось, чтобы между нейронами мозга создалась связь, вольтовая дуга понимания, озарения, нужно особое состояние. Когда вся история, все человеческое знание стоят за тобой. В одном из ранних стихотворения я писала «Я электрод, нанизанный на ток». Это – ощущение пробива, максимального усилия, расхода всего накопленного потенциала.

Поэзия (и вообще литература) – обманчиво простая вещь. Почему у нас так много пишущих стихи? Потому что это ведь так просто. Нужны лишь бумага и ручка, или даже экран телефона, а слова мы знаем. И простота рифмования, знакомая нам из детских стихов, дает ложное впечатление, что сочинять стихи очень просто.

Андрей Платонов, один из самых любимых авторов, писал: «Вообще, настоящий писатель – это жертва и экспериментатор в одном лице. Я просто отдираю корки с сердца и разглядываю его, чтобы записать, как оно мучается». Для настоящей литературы мало таланта, нужно еще что-то, способность и умение жертвовать собой, своим душевным равновесием. И иногда я понимаю, как я слаба, и мне не хватает какой-то жизненной силы и стараний, чтобы достичь совершенства.

Т.Г.: Размышления о поэзии неотделимо связаны с темой языка. Одним из главных Ваших текстов является, безусловно, «Язык – это средство коммуникации». Я попрошу Вас сейчас прокомментировать две строки из стихотворения: «Что говорит тобой, когда ты говоришь на своём языке? / Вот моё время, тикающее у меня на языке». Здесь хотелось бы также уточнить: что говорит на языке поэзии? В чем главное, существенное отличие языка поэзии как средства коммуникации от языка повседневного общения?

Л.Й.: Мне сложно говорить об этом после того, как профессор Псковского университета Илона Мотеюнайте опубликовала статью об этом стихотворении. С тех пор я боюсь повторять чужие расшифровки. Скажу лишь одно: я писала его в большом эмоциональном потрясении, это в некотором смысле стихотворение-декларация, стихотворение-манифест, и именно потому я читаю его вслух чаще обычного. Оно очень важно для меня.

Автор статьи пишет: «Не менее интересен второй, смысловой пласт стихотворения, связанный с проблематикой коммуникации. Эту тему вводит первое предложение, воспроизводящее учебно-научный дискурс. Отделенное пробелом от остального текста, оно оказывается строфоидом. Столь сильный прием выделения проблематизирует общеизвестный факт наших знаний о языке и задает вектор развития мысли: так ли правы учебники? Ход размышлений автора приводит к отрицанию заявленного общеизвестного факта, и последний строфоид связан с первым полемически, поскольку фиксирует невозможность коммуникации: "только на моем языке", "я не слышу других слов"». – Наверное, лучше этого мне самой не сказать.

Чем отличается поэтический язык от повседневного? Абсолютной свободой. Нельзя сымитировать свободу. И свобода – это нечто большее, чем высказывание, к примеру, о тирании или о сексуальном выборе. Нет, это нечто другое. Когда ты свободен от любых обязательств выглядеть, как надо, говорить, что выгодно, думать, как положено. В реальной жизни на нас накладываются сотни социальных ограничений, часть из которых мы даже не осознаем. Но в поэзии можно быть свободным ото всего.

T.G.: В сборнике «Мировое словесное электричество» моё внимания остановили следующие две строки: «После хорошего стихотворения страшно / вдруг ты не напишешь ничего лучше или просто не хуже». Почему – страх?

Л.Й.: Возможно, что это просто страх потери голоса. От дара мало пользы, пожалуй, что ее и нет совсем. Но очень жаль терять это ощущение удивительной концентрации всех сил. Все же оно является достаточной компенсацией за эмоциональное напряжение. В своей жизни я несколько раз переставала писать, по разным причинам, иногда это просто была физически тяжелая жизнь, когда силы уходили на другое, чтобы выжить, например. И я каждый раз боялась, что я замолчала навсегда.

Иногда начинаешь писать стихотворение, и понимаешь, что у тебя нет физического ресурса для продолжения. Душевных сил, просто сил, иногда просто времени. Это не лень, это другое, это моя личная ограниченность. Поэтому я думаю, что по-настоящему великие поэты отличаются и небывалыми душевными и физическими силами, кроме умения играть в бисер со словами.

Т.Г.: Сейчас Вы готовите к изданию новую книгу, в которой читатель познакомится с рассказами и мини-пьесами. Как создавалась эта книга, какие её главные темы? Что для Вас было сложнее и увлекательнее писать – рассказы или мини-пьесы?

Л.Й.: Никакой особой истории в этом нет, я всегда писала какую-то короткую прозу. На что-то более объемное у меня не было времени. Просто появилось ощущение, что написанные за прошлые годы рассказы надо собрать и издать. И обстоятельства тому не препятствовали.

Все рассказы в этой книге – о пограничье. О странном путешествии человеческого разума между трезвомыслием и безумием, сном и явью, ложными воспоминаниями, страхами, фантазиями. Это приподнимающееся и опускающееся покрывало Майи. Это странные совпадения или пугающие знаки.

Есть в книге и несколько маленьких пьес. Жизнь моя несколько раз пересекалась с театром. Иногда основательно, иногда по касательной. В подростковом возрасте я любила драматургические произведения больше, чем романы – они давали пространство для фантазии. Пьесы – это возможность оставить только речь. Когда история говорит лишь голосами своих персонажей. Иногда именно так слышишь в себе какой-то сюжет. Одна из пьес о том, как спит и как просыпается война.

Т.Г.: Проза поэта – сложная проблема. По Вашему ощущению, насколько воздух ваших стихотворений отличается от воздуха ваших рассказов? Помогла ли проза Вам открыть что-то в себе как в поэте?

Л.Й.: Стихи и проза очень разные, они возникают по-разному и завершаются по-разному. Любая проза – это сюжет. Он соразмерен, он создан по правилам, пусть и интуитивно, тогда он работает.

Стихи – это вскрытие чего-то, что до сих пор было тайной, чем-то невидимым, непознанным. Это внезапное прозрение. То, что у стихов тоже может быть сюжет, такое же чудо, как и все остальное, что есть в стихотворении. Создание прозы можно инициировать, создание стиха – нет.

Влияет ли проза на стихи? Не думаю, мне кажется, это разные типы мышления, разные навыки. Хотя, когда пишешь прозу, есть и типичный для вдохновения азарт, и яркость восприятия. Но это стайерский бег. Здесь нужно длинное, равномерное дыхание.

Т.Г.: В заключение нашей беседы мне хотелось бы поговорить о роли и значении поэзии в наше новейшее время. Премия фонда «Kultuurkapital» за сборник «Пустоши флайтрадера», первая книга прозы, участие в фестивале «Prima Vista»; вместе с Викторией Неборякиной Вы организовали встречу с переводчиком Алёшой Прокопьевым, были модератором поэтического вечера с Дмитрием Веденяпиным, принимаете участие в подготовке традиционного фестиваля «Балтийское кольцо» (организатор – TSKA). Таким был Ваш ответ на то, чему свидетелями в 2022 году мы являемся. До начала российско-украинской войны, нового исторического и экзистенциального кризиса цивилизации Вы написали:

                                                 ...сигналы

   разных версий ужаса существования
   и только чёрные буквы на белой бумаге
   удерживали меня на ветру.

Сегодня мы слышим и сами ведём трудные разговоры об ответственности русской культуры, о степени влияния литературы, искусства, музыки на поступки и решения человека. Что Вы сейчас, спустя более 7 месяцев после 24 февраля, могли бы сказать о силе и бессилии поэзии? Что может – а что не может слово?

Л.Й.: В начале нашей беседы я сказала, что судьба русской литературы перестала меня беспокоить. И я хочу объяснить, что я под этим понимаю.

В последние пару лет я стала читать стихи на английском языке. Началось все с Луизы Глик. Я и раньше иногда читала на английском, но эпизодически и как-то отвлеченно. Я всегда ощущала себя немного чужой в пространстве русской поэзии. Чужой я была и в пространстве эстонской поэзии. Мне казалось, что я какой-то первопроходец, который идет по пояс в пыли на неизвестной планете, не будучи уверен, что движется в правильном направлении. И вдруг я обнаружила, что это не пустыня, что эта земля заселена и возделывается. И существует множество разноязычных поэтов, которые стоят на этой земле. Я вдруг осознала, что литература не имеет границ, что не важен язык, на котором она написана. Да, языковые особенности могут не дать нам полноту ощущений при чтении, но волшебство, которое есть в настоящем стихотворении, просачивается сквозь сито языка. Недавно мне порекомендовали почитать стихи молодой австралийской поэтессы Эвелин Аралуэн (Evelyn Araluen), которая пишет на английском, но использует в своих стихах много слов из языка племени пантяланг (Bunjalung), коренных жителей Австралии. Читать ее было сложно, но я не могла оторваться, это был незнакомый чудесный мир. Одним из моих важных проводников в мир поэзии я считаю и тайского поэта Монтри Умавиджани, к стихам которого я постоянно возвращаюсь, потому что вещественно ощущаю написанное. Это и есть поэзия, выходящая за границы своего языка.

Потому я надеюсь, что стигмы русского языка заживут и он продолжит двигаться в литературе дальше, обнаруживая все больше общего с другими языками. И что вообще наступят времена, когда язык перестанет связываться с чем-либо еще, с политическими и государственными особенностями стран, с особенностями отдельных людей. Он будет просто средством выражения, наиболее точным для носителя. А поэтические гении рождаются в мире равномерно, не разбирая стран и языков. Мир каждого человека имеет ценность независимо от языка, на котором он себя выражает.    

И в поэзию я верю. Она не доходит сейчас до многих людей, но, может быть, сам труд и напряжение создания поэзии что-то изменяет в этом мире. Пусть эти полгода демонстрируют нам все больше доказательств того, что проект Просвещения потерпел крах, я все-таки надеюсь, что те редкие капли знаний, которые попадают в землю, когда-нибудь ее напитают и дадут новые всходы. Поэтому, когда у нас появляется возможность организовать выступление одного из лучших русскоязычных авторов Дмитрия Веденяпина, живущего теперь в Париже, или прекрасного переводчика Целана и Транстремера Алеши Прокопьева, то мы это делаем.