Все втягиваются в сад

***

Ты ли стучишься, котовский, прикид чертовский,

вдруг соскочив с неотслеженных траекторий

вместо послания черной карты или квадрата,

хвост или дым за тобой? Глаза-спиртовки,

между усами и дымом шуршит в зените

черная книга «Ночлег в небесном овраге», 

том-очернитель, мрачная писанина,

вопль с серединной страницы: спасите, грабят! –

но не узнаешь, кто и кого уторкал,

все неоправданное подтерто.

Или явился в гости благоприятель куст,

сблизившись с поприщем – расточитель-куль, 

велеречив, разбросан, полон эфира,

снежных цветков и ягодника сапфиров,

ангельских перьев, патетики, обещаний –

и между пламенных жестов шепчет: dum spiro –

spero, и пусть нас найдет пощада.

Уж не скребется ли в дверь покойный велосипед,

не растерявшись на беженской толпе –

пересобрав себя из дреколья

и спохватившись о мне сто времен спустя,

точит колеса, шипуч, блестящ,

переподкован и склонен к рекордам.

Так что едва над сходбищем бед пропел

желчный петух, а может, иной соколик,

над задним его колесом кипит пропел-

лер, и мне предлагают седло и скорость –

только засвищут комья или осколки!

Ибо лучшее, что здесь есть – побег!

***

Человеки и правды перекрикивают друг друга,

взгромоздившись на родовитом древе,

как на аэроплане,

перемахивают в прогнозах, меряются столами, 

одни многокрылы, другие есть длинноруки,

малогалантерейны, практикуют куренье

тех и этих листьев, которые и воруют

без схожденья с места, множат зарубки 

и кричат: предъявите миру ваши заслуги!

И пронзительно шепчут: сами вы на закланье! 

Семена ваши к восхожденью глухи! –

ну, а древо под ними мечется и трещит мослами

напропалую.

Человеки и их злосчастья пересказывают друг друга,  

перевзвешивают, лавируя на верхушке

своего извечного перелета с худших

ложа, дюнделя, портмонета – к лучшим…

Кое-что воруют.

Но полет и древо гудят, почесывая свой водосток

или щелкая почки: будь ты неладен! – 

и стрясают их со своих перекладин,

смешивают в угасающих линзах лица,

как в сумраке равелина…

Древо жизни – экое решето!

А полет дыряв – на тысячу сто!

***

I.

Мэтр Двадцать Шестой трамвай

приходит лишь к тем, кто его не ждет.

Ошеломленцы горланят: не тот, не тот!

Но щелкают клювом: вай, вай, вай,

как хорош! В затейливом золотом хохле,

как наш шабёр – малютка удод,

пан-премьер на птичьем селе!

Хоть не та, но знатная золотая клеть,

водится ли в ней теплый туалет?

А консъерж в парадной? А башенные куранты?

Вся полна шарад, как принцесса Турандот.

Пусть совместно украсят наш табльдот! 

Странствовать на таковской – уж это не на метле!

Уж это не на осле, а чуть не на корабле!

Верно, только со стапелей?..

Как шмаляет мили от пристани к при…

Или: глянь, какой балаганчик,

порфироносен и аррогантен!

Кем он нам приходится, как не высший приз,

Потому что лишь правда с верой – наши поводыри. 

Или: ал, как тот, кого оболгали.

Впарили демосу, как букет облигаций!

Притом в нем стенают гайка за гайкой,

юрк в него – и ну содрогаться!

Да и свозит за тысячи га,

в логово врага,

в волчью мглу, отвратную нашим целям.

Он – позор трамвайного цеха!

Всмотритесь-ка, нет ли в нем прицела?

Не расселась ли где-нибудь у окна Цирцея?

II.

Те, кто ждут не дождутся мэтра Двадцать Шесть,

кто взывают издалека: мы с вами, шеф! –

и показывают ему кошель, –

из вольнодумных и предерзких существ,

и пока дождутся, на них нарастет густая шерсть. 

Пан Двадцать Шесть, трамвай,

изумлен: или он именинный каравай,

а не то ваш настольный цитатник?

И пусть всей этой либеральной сошке

не отломится ни кусочка,

не отвяжется ни потачки.

Треплемы не трамваем, но трамонтаной,

пусть высматривают маэстро на Итаке.

***

Эти мнящиеся особы обсуждают новость дня чуть не год.

Верно, в их пристанище год жизни – не длиннее дня.

О, сколько протянут!

Сообщают: над родиной реют летучие мыши

дородством с енота – и всех опыляют. Но день спустя 

кто-то убежден: – Вы недослышали: – Радио

говорило: округляют! И не мыши, а санитарная авиация

желтого диавола! – и сразу десять голосов поправляют:

– Ослепляют!.. Если радиация, то – оскопляют!..

Если авиаторы – окрыляют!

Растекается Семилетняя война отлично слышащих –

и залепивших уши воском. Каждой армии нарезано

на победу – полгода. Хотя все толпятся – на одной стороне.

Кажется, их разговоры сочиняет кто-то другой.

Сообщают: в предпоследние земли вторглись пожары.

Но если сгорело время, как не гореть его домам?

К тому же сооружены из опавших листьев, позвонков

вольничавшей посуды, остывших компрессов, блистеров

с рваными ноздрями – и перевязаны отпаренными

со старых открыток лохматыми поздравлениями.

Огненное время, пламенные сердца, обнявший домы огонь…

По вкусам лет: голубой простор, голубая болонья,

голубой шарфик, автомобиль «Голубая мечта»…

Или – серебристые сумочка и перчатки, серое пальто,

под локтем книга «Серая шейка», клош – чисто пепел…

Пламя похоже на сад, доставший южным мысом –

весну-красну, а северным – осенний дым, южным –

мадемуазель розу, северным – кротовью нору…

А на всех полках сада спеют праздничные шары

и конфеты, скрепленные с песнопением птицы

и пучки стрел, что сразят все неправды, и осколки

зеркала с видами чьих-то запотевших комнат…

Перезрелые же шары ветер правит шипом, как на

старомайской демонстрации. И из них высыпаются

семечки слез… хотя не столько, чтоб засыпать огонь.

Куда отправляются жильцы горящих домов,

в ночное или в слепое?

Сад гудит, как заслушанная пластинка с кровавой

луной и змеиной головой вместо сердца, расталкивает 

карийоны и тимпаны… И по мановению крайнего

дерева рядом встает – точная его копия и тоже бушует.

Все втягиваются в сад.

***

Цып-цып, пускай весь желтый цвет

слетит сюда клевать зерно,

как ни прикидывай, оно –

зерно, уха и руль-калач –

еще ужорней, чем вчера,

а то холмы вчерашних брашн

весьма похожи на мираж,

уже не мак, но мошкара,

и новый вкус их – старый плач. 

Да, да, мой свет, пусть желтый цвет 

стечет ко мне с полдневных вет-

вей-вей – он солнце мне и ветр,

жестянка с рифмами и метр. 

Он богоцвет и жизнедав,

он мой ничейный лапсердак –

на прятки и сугрев,

а голодая, можно грызть

карман, манжеты и махры,

да будет вечно в серебре! 

Он весел, смел и милосерд,

теперь лишь он – моя родня,

он сострадателен за всех

оставивших меня.

Он мне – свидетель, понятой

и нищебродский золотой.

Моя звезда и кружный путь

на сбившийся флажок,

на дом с названием «Он Пуст»,

второе имя – «Желт»,

немного крив и неуклюж, 

он склеен из осенних луж  

и втянут в саранчу щеколд,

сверкающих, как кольт…