Юрий Гудумак. Диффузия точки, или Как я пришел к тому, что сейчас сказал

ЧИСТЫЙ СИНИЙ (BIS)

Синий

уподобляет свой цвет

тому месту, в котором находится.

Не то чтобы позволяет отождествить себя с причиной

голубой окрашенности далеких гор и предметов,

но обнаруживает ризоматическую болезнь

образовывать с ними одну-единственную плоть –

изображение растительного жизненного начала,

которое может проявить себя

в формах водоросли, гриба, лишая

или даже – камня.

Ничего особенного.

Кристаллы, ведь, тоже сами собой восполняются,

если после того, как от них отбит кусок,

они бывают поставлены в те же условия,

в которых первоначально образовались.

Укутанные в плаценту мрака и холода,

облаченные в ветер…

В такой-то день такой-то весны.

Мы идем с ними часть пути,

не подозревая, что у них

одинаковое окрыление:

чистотела, синего коромысла…

перепончатокрылого парализатора вроде нашей

смерти.

О, триединый Линней,

куколка черепа, из которой

уже выскользнуло крылатое существо!

Такой-то день такой-то весны ограничен временем,

ничтожно малым сравнительно с громадным периодом,

необходимым для того,

чтобы заметить это явление.

Его поэтическое имаго.

С помощью новонайденных моих принадлежностей –

циркулей, призмы, часов, компаса, камертона –

я нашел замечательное

и поистине новое доказательство:

все это время я уходил не дальше,

чем позволяли просторы Яблоны.

Хотя это и трудно – сказать себе: «Я – другой»,

чтобы в недрах холодной ночи, один как во чреве матери,

дозреть до нового рождения …и не заплакать

…и не назвать это даром

поэтической жизни.    

ДИФФУЗИЯ ТОЧКИ, ИЛИ КАК Я ПРИШЕЛ К ТОМУ, ЧТО СЕЙЧАС СКАЗАЛ

Дар поэтической жизни

существует лишь через собственные метаморфозы:

богомола-макроцефала, морского конька,

дракончика-тигроглава,

контуры сердца которых он трансформирует,

обретая свою индивидуальность.

На известной стадии развития

человеческое сердце тоже имеет форму

продолговатой трубки.

Как у насекомого.

В соответствии с аналогией,

а не тождеством,

оно видоизменяется в сердце рыбы,

когда трубка укорачивается, расширяется

и, образуя перемычку посередине,

делится на две части –

желудочек и предсердие.

Новое деление предсердия

сообщает человеческому сердцу

трехполостную форму, свойственную земноводным.

А когда разделится пополам и желудочек,

анатомическую структуру из четырех полостей

можно уже назвать

вполне человеческой.

Несомненно,

каждый из нас

был увенчан плющом еще в материнском чреве.

Поскольку с рождением, как таковые,

метаморфозы не прекращаются.

Скорее наоборот.

И мы говорим о сердце,

что это пурпурный плод или камень,

или – натерпевшись от непогоды – что оно

вот-вот превратится в обуглившуюся головешку.

В конце концов оно становится просто понятием, –

лишенным телесной оболочки, но составленным из границ, –

которое мыслится лишь в зависимости от преходящего,

временно существующего объекта.

Например – того,

о чем я сейчас говорю.

Чистая протяженность

как атрибут пространства

представляет собой диффузию или продолжение

подобного рода локальности: «прыгающей точки» сердца

или соответствующего знака пунктуации,

которые в этом смысле, оказывается, близки

вплоть до того, что их можно перепутать.

Чистая протяженность как атрибут пространства

существует, претворяя в жизнь

философию своей родины:

не иначе как

принимая в соображение то обстоятельство,

что не умереть в такой ситуации невозможно,

даже и публикуя десять-пятнадцать-двадцать лет

свои посмертные произведения.

ТОПОГРАФИЧЕСКОЕ СЧАСТЬЕ ЧИБИСА
 

Счастье стать тем,

что я столько времени постигал,

естественным образом объясняется

стремлением сердца найти себе место

и выглядит, в самом деле,

очень уж как-то топографически,

по каковому похожему поводу кто-то когда-то уже заметил:

ни разу, пока он всматривался в это бескрайнее

или воздушное волшебство,

ему не пришлось пожалеть

об отсутствии человека.

Некоторые

извели целые тома,

чтобы доказать это.

Между тем как безличность

и анонимность подобного рода мест

увековечена вопросом того же чибиса. Тишина которых

со дня на день должна быть удостоверена вновь.

Точнее сказать –

подправлена.

Чему споспешествует

природа его интеллектуальной среды –

Африка или Азия, заостренный в эту пору в сторону солнца,

катящегося куда-то к северо-западу,

удлиненно-конический клюв,

превосходный летательный снаряд

с головой, как у семени, снабженного хохолком

для долгих осенних странствий,

шелк и атлас оперения,

отнюдь не тупые крылья

оседлой птицы.

«Чьи-вы» чибиса

вопрошает о тайне того,

что именно поражает его

нездешним и странным обликом.

Представляю,

как мало доведется ему тут увидеть,

если сам обитатель повымерших здешних равнин,

как подобает случаю, выглядит хуже, чем привидение,

которое, только-только отзимовав,

не испытывает ничего,

окромя неподвижных чувств

и подвижной подагры.

Я-то ведь знаю,

я, предшественник чибиса,

смутно предчувствовавший влияние

будущего гения этих мест

еще задолго до этого.

Не то –

как живое воспоминание,

не то – как текст, заученный наизусть.

ПОЭТИЧЕСКАЯ (ВЕСЕННЯЯ) ЛИХОРАДКА

Можно было бы наперед сказать,

что отличие себя от самого себя –

дело нескольких дней,

и во исполнение предсказания

осыпать лицо золотою пылью.

«Я – другой» – метафора времени,

если не свойство мертвого.

И жизнь похожа на праздник, а праздник –

на усилие отделаться от покойника.

Так,

возбуждаемый поэтической лихорадкой,

что ни утро, просыпаешься со знанием языка,

неведомого накануне.

Точно слова,

произносимые вновь, –

противоположность, собственно, языку –

второй памяти человека, ибо каждое –

служит один лишь раз. 

Помещенный в контекст тысячелетий рефлексии

маленький интеллектуальный перл

младенца, безумца и дикаря?

Ничего такого.

Просто-напросто,

прежде чем странным словам

сложиться, самое меньшее, в только что сказанное,

в мире родились и умерли многие поколения

более ничем не известных

философов, риторов и поэтов.

«Должно быть, я умер, –

гласит их опыт, –

ибо никто

не слышит меня».

Было бы глупо

корить себя

за непоследовательность

и прочие тому подобные вещи.

Неправильности в словоупотреблении и синтаксисе,

присущие, собственно, языку,

возникают гораздо позже:

вместе с мнением,

что слова в языке соединяются не случайно.

Применительно к скромным меркам человеческой жизни –

не такой уж большой промежуток времени.

Нечто вполне объяснимое

недостатками памяти человека, с одной стороны,

и изменениями во взглядах, происшедшими в нем,

с другой.

И все –

за пятнадцать-за двадцать дней!

Невозможно ни ошибиться,

ни переусердствовать в уточнении,

пир листвы заедая лучами солнца,

до того, как одно из солнц

обратится в пчелиный мед, а другое –

в сушеный изюм на ветках.

2013 / 2014