Искушение числом
В этом доме теперь взрослеет пустота.
Полый ребёнок присвоил посуду, мебель, хромые часы.
Трещины в стенах,
в полу повторяют морщины на его безучастном лице.
Его голос звучит разрывом струны в терцию сквознякам,
в унисон опоздавшему вдоху, пению мёртвой птицы.
Дрожат стёкла окна,
когда он сквозь него подолгу наблюдает за садом
ледяными зрачками.
Кричат деревья от тяжести не дождавшихся сбора плодов,
чей сок заблудился и высыхает:
чер(ве/не)ющих на ветвях или питающих булимию земли.
С каждым годом их падение медленнее.
В этом зазоре их будто срывает и держит рука,
что когда-то качала меня.
Но дикие травы приходят без спроса туда,
где пространство не задето эхом шагов.
Кто шлёт тебе пустые конверты без обратного адреса, прозрачный ребёнок?
Капли смолы или ягоды смородины блестят в палой листве?
Бусины Го, в которое ты проиграл хитрому времени?
Здесь был виноград, отражавший чёрный свет за белым.
Мы пили его острый сок, чтобы читать сгоревшие книги.
Хмельная тропа под коржом сорняков.
И вот уже ты плавишь глаза на огне тишины,
чтобы из ртути выдуть себе тёплую тень.
01/05/23
ГОРОД В КОТОРОМ ВПЕРВЫЕ СЖАЛОСЬ МОЁ СЕРДЦЕ
город
лежащий на пустотах
и мёртвых горизонтах
ископаемых
пластами удаляющихся в точку
невозврата
стеллажами
библиотек заколоченных
где книги
читают себя
наизусть
друг другу
до дыр
до стирания строк
до ледяной белизны
одичавших страниц
книг
переходящих себя
туда и обратно
по нитям воды и огня
земли и воздуха
в пространстве что
вспомнить пытается форму
руки помнящей
шероховатую жажду
бумаги
город –
потрескавшийся зрачок степи
я слышу твой крик
за тысячу миль
в раскрытых ртах
ритуальных статуэток
японского мастера
в тлении сигареты
в голосах голодных чаек
над замёрзшим морем
в ударе ботинка о камень
в интонации завывания ветра
транспонированной
в линию
на картах баталий
в трещину на кофейной чашке
в шрам
на окаменевшей спине
город –
без пяти полночь
я вижу твой крик
в конвульсивных движениях
танцора буто
в чёрных маслянистых пятнах
расползающихся по океану
в которых вязнут
птицы время и свет
в конечности
вечных по Уайтхеду объектов –
числа́ и цве́та
во вспышках
чернильных
на линзе
периферийного зрения
где пребывают
переменные
парадоксы
пароксизмы
неопознанное
метаструктуры
молоко камней
спящее в вишнях
корни слов древ
родословных
тишина
что трещит
без вести
город
вечносытый
угольной пылью
я касаюсь тебя
сквозь время
детством своим
как через стекло
словно через страх
к умирающему
леопарду
и соль
хрустит
под ногами
11/12/22
Ростов-на-Дону
МЕЖКОНТИНЕНТАЛЬНЫЙ ВЕРТЕП
Я не знаю, когда это закончится, как не знают, где начинается юг, на который улетают птицы под шёпот звёзд.
Мои слова оторваны от мира.
За окном дождь – нарисован карандашом.
Заполнить каждый разрыв представлением.
Я – актёр бродячего театра.
В очередной раз мы сколотили сцену из гнилых досок затонувших кораблей.
Находки со свалок служат нам декорациями и всё чаще постелью.
Кто-то не дописал эту пьесу.
Мы вынуждены импровизировать – умирать и умирать снова.
Яблоки и мандарины на столе, но мои руки заняты едой попроще.
Говорят на скотобойнях не распускаются цветы.
Я смотрю на каплю чая (слезу красного карлика), скользящую вниз по чашке.
Гудки поезда, цикады, облюбовавшие холодильник, полулицо Линкольна на обрывке банкноты смеётся или кричит.
Школьник склонился над столом под углом, совпадающим с диагональными линиями в тетради, с тем, как летит топор мясника.
Лучи чёрного солнца не преломляются в воде озера, превращая её в смолу.
Местность вокруг расширена, как зрачок людоеда.
Мы пересекаем её – протяженные, как гласная и миля.
Ударение перескакивает из твоего на моё тело и обратно – блуждает лабиринтами, убегая от сознания.
Может быть всё, что от нас осталось – сила инерции?
13/12/22
Ростов-на-Дону
***
Допустим, вы оказались в Мире
приблизительных желаний...
– Евгения Суслова
В отвесности этого света угадывается
дистанция между желанием и «желанием».
Между
(лимфатических узлов времени)
твоей молодой улыбкой и моей
перезревшей серьёзностью – третья
площадь монеты.
От севера к югу – пубертатный ландшафт:
вихревая материя.
Язык-подросток перемещает
тектонические слоги.
Камень,
охваченный мышлением,
лежит быстрее гепарда.
Тактильный воздух.
Здесь был рассеян человек.
Близость рук твоих к каждому слому ветра.
К гимнастической скульптуре огня.
К взрослению тёмной пшеницы сквозь его танцующую глину.
Под молекулярную музыку за стенами слуха.
Рисунок ищет ребёнка.
***
Каждая секунда – прокол. Настоящее –
бабочка, приколотая к гербарию вечности.
На его замирающих крыльях я вижу, как
проявляется изображение моего лица.
Я провожу рукой по траве и вместо
прохлады росы ощущаю холод лезвий.
Пространство вокруг – забывшее
геометрию – пропитано диалогами рыб.
Чтобы смыть свои несколько черт, я
набираю в пригоршню воды из
безымянной реки и она затвердевает
песком. Из каждой песчинки, коснувшейся
земли, прорастает бессмертник.
09/02/23
КОГДА БЫЛИ ПОД ДЕРЕВЬЯМИ КАЛЕНДАРЯ
Странные, узловатые фигуры дней
свисают вверх тормашками с зубцов диска циркулярной пилы.
С мордами собак, обернувшись своими жилистыми крыльями,
будто чёрными листьями капусты, изборождёнными разбухшими венами,
дырами, что проели голодные рты для ясности,
где равнины предложений, чьи границы всегда в поле зрения,
спокойно дышат, уткнувшись в одну точку.
Мы происходим в тихом парке за контуром марта в ямах света.
Кроны – слова из песни, переводом которой служат имена,
сорвавшиеся с орбит. Не считай сигарет, ставших дыханием – их
тлением не измерить ночи, внутри которой мы пешками,
вылепленными из глиняной муки, разбросаны по игральной доске.
Ветер играет в догонялки с бумажками,
но кустарники неподвижно задумчивы. Сумерки спускаются из трещин
в календаре и впитываются в неживое и живое, достигая сердцевины.
Мел и леопард, лес и мысль придавлены этими тёмными осадками к земле.
В этих фантасмагорических, клочковатых тенях
мы легко проходим сквозь стены друг друга.
25/03/23
УРОКИ ШИТЬЯ
Какой нитью можно зашить эту расползающуюся рану на стекле?
Шёлковый контур твоего рта всё темнее и тоньше с каждым днём,
сводящий наши разговоры к высоте ртути. Новый виток моих вечерних
прогулок дальше предыдущего на холод от нашего дома. Возможно, так я
пытаюсь ослабить петлю, в которую угодил, попавшись на приманку твоих
small talks. Мало толку в моих многочасовых самопогружениях, замечаешь ты,
не отрываясь от монитора. Беспрерывно жужжит люминесцентная лампа.
Поверхность льда удовольствием скользить. Книга стала легче, когда ты,
пробежав по страницам взглядом, вернула её мне. Сквозь мои пальцы
спокойно струится искусственный свет, когда я убираю руку от книги,
чтобы восполнить нехватку сказанного тебе, и она оказывается между
лампой и мной. Тело звенит несколько минут, когда ты проходя мимо,
случайно роняешь монету, и она падает мне на плечо. Хрупкое, но острое эхо
раскачивает веточки сирени в вазе на столе. Моя точность в деталях тебя
усыпляет. Спонтанные движения танцора-импровизатора – твой способ
отвечать на вопросы. Меня восхищают твои длинные, тонкие пальцы, узкие
запястья, белизна плеч на моих импрессионистских набросках. Ты
прячешься от меня в тумане невозможных вещей, надеясь, что ветхий
формализм моей логики не даст тебя обнаружить. Травой среди травы.
Белилами на лице Пьеро. Но откуда это ощущение смоченной нити на языке?
02-04/05/23
ТРУДНОСТИ ПЕРЕВОДА.
МАТОВАЯ ВОДА.
ДРОЖЬ.
И стало ясно: пара вёсел
тихую воду сведёт с ума
– А. Тарковский
Безумие и язык
разделяет прозрачный лист
бумаги
– Дж. Джойс
Разум, чтобы успокоиться,
отделил от себя своё другое,
сделав его объектом,
чтобы заточить.
– Ж. Деррида
Ты исповедуешься воде, текущей в зенит.
Голос отражается волчьими кляксами птиц.
Или это – твой выдох – копотью?
Кто сжигает в тебе последние горизонты угля?
залежи памяти?
Поверхность прибрежных камней – корка рта –
сквозь которую от пощечины волны́
проступает сукровица солнца –
клей между живыми и мёртвыми,
бормотанием недр и ландшафтом,
безумием и языком.
Матовое стекло,
отделяющее мысль от её двойника,
становится прозрачнее, когда ты из глины,
размягчая её кровянистым светом,
лепишь своё третье лицо
и бросаешь в воду.
На экране, охваченном нервной рябью,
ты видишь себя со спины.
Голову облепил осьминог.
Ты выворачиваешься наизнанку,
подкармливая зеркало своей искренностью,
чтобы другой – развернулся.
Чёрный спрут – всё скрытое тобой:
боязнь своего взгляда.
Ты коснулся озера и одёрнул руку,
почувствовав боль в глазу.
Научись языку земли, диалекту её сотрясений.
Пусть дрожит язычок на краю мягкого неба
в колоколе тела вместо языка, цитируя плеск,
возвращая его водоёму, в надежде,
что переводом послужит расслабление воды.
13-14/05/23
ИСКУШЕНИЕ ЧИСЛОМ
...об вольности воспоём сестра
дочь дочери дочерей дочери Пе
именинница имени своего
ветер ног своих и пчела груди своей...
– Д. Хармс
Вечерняя песнь к именем моим
существующей
Сверхмодальные птицы.
Ваш полёт над музыкой – хлопок
убивающих (комара) ладоней.
Пальцы щипают воду.
Неопределенную форму тела.
Что делать? Что сделать
с этим холодом, замедляющим
мой взгляд?
«Дочь дочери дочерей дочери»,
вытатуируй мне «П» на правом и
«е» на левом веках,
чтобы закрыв их, твои инициалы
стали окном на чёрном зеркале
моего ума.
(Красная соль разъедает яблоко,
двигаясь из центра)
Я увижу дрейфующий цвет –
сгусток эфемерного лица.
Когда перелётное пение прижимает к земле.
Тяжёлыми атомами тишины.
Вдавливая меня в копошение чёрного масла,
делая неразличимым – струёй насекомых
в муравейнике твоего тела,
вестник.
Растровыми шариками
четырёхмерного нарратива – пространства,
каждой из сторон повёрнутого
к исполнителю желаний,
(Красная соль съедает небо)
к лицу без черт, лицу-Х,
лицу-впадине, покинутой морем,
лицу-апории – препятствию – маске,
за которой ты прячешься,
«дочь дочери дочерей дочери»,
запечатав во рту число
своего имени солью
моего желания.
20-21/05/23
