Алиса Федосеева. Жатва (с комментарием Андрея Таврова)

О СЛОВАХ АЛИСЫ ФЕДОСЕЕВОЙ

Чаша стихотворения удерживает их. Чаша, ванна, лужа – любое ограниченное краями (да и то условными) вместилище воды, в котором плавают-флуктуируют одноименно заряженные сущности (здесь – слова), взаимоотталкиваясь друг от друга, но некоторым насильственным образом все же удерживаясь вместе. Они создают стыки, оттолкновения, метафоры, переходящие в метаморфозы, сами себе противоречащие.

Да и цели не противоречить нет. Впрочем, цель противоречить также отсутствует. Я бы говорил об иносказаниях, которые сказывают, не очень-то рассчитывая на существование того, что они хотят сказать по-иному. Об иносказаниях без основного сообщения, о произвольной онтографии при утерянном комментируемом (иносказующем) графическом объекте. Все сочетается со всем, крошится и разрывается, раскалываясь и переламываясь дефисами и тире.

Край стихотворения – возможная бескрайность лужи-ванны.

Возможно, края вовсе и нет, возможно просто нет кожи, а есть боль, о которой хочется сказать-умолчать.

Ирреальные стихотворения, которых нет, потому что они от себя ушли, а найдя, себя не узнали.

Разве что память о метареализме, как разжатая ото всего рука.

Смыслы множатся как строчки швейной машинки, а хотят ли быть прочитанными? Думаю, нет. Думаю, они словно задают вопрос, что отражается в зеркале, когда никого нет в комнате. Комната – ее вещи – ряд строф.

Один из возможных ответов все же – «бумажный кораблик с крылом мотылька».

Причем, сделанный из хрустальных иголок, который, когда его сжать в кулаке, ранят, крошатся и проникают под кожу, если она у вас осталась.

Не думаю, что можно говорить о намерении. Что-то другое. У гусей нет намерения отразиться в озере. У озера нет намерения отразить.

– Андрей Тавров

ЖАТВА

         Море, что зажато в клювах птиц, – дождь.

         Небо, помещенное в звезду, – ночь.

         Дерева невыполнимый жест – вихрь.

         – Иван Жданов

клюквы птиц срываются с губ

промежуточной формой соцветий

зелень небес опадает пылью

слизистую оболочку наполняя

гармонией цвета и звука

их лица на вкус как алтайский мед

бесснежная кукольная фарфоровость

зашифруй летящую рыбу небес

проглоти с соленостью воздуха

наклонись в деревянность кожи

日本の春 [1] как поцелуй Макоши

вышивающей на груди ресницы вечности

она становилась плотью почв

заносила иглу-нить во-

внутрь полей и их ягод-

иц, целуя в лопатки зерна-

кольца, степной гарью хороненных

а на небе росла солнць –

юная дщерь полумесяца

живорожденный выкидыш

так и сахарность тростника

огорчалась на языке цветов

чернокожей рукой обходилась

так бесцеремонно царила ты,

землеройка, заплетала в косы уста-

лость, лоснящуюся лапой зверья

ревностно лобызала земля тебя в

зубья и сыростью одаряла

путь самурая зарос кожицей лука

корнями его зелёности

коли хочешь узнать где таятся

истоки болезни людской

подрезай листья и смотри в их глаза

«кончилось лето,

а мы не

спасены» [2]

ПИСЬМО СОЛНЦА

небо свербело горящим телом

просунешь руку – станет корой дерева

и земля леденела под весом железа

пронесенным по полю ласковым злом

захороненной грудью больной

как в глаза глядела семья-змея

двуликая-двурукая-двуязыкая –

слезинки-росинки в платье черном

как она раскрывала граната ядро

разрезала капюшон гениталий

было даже не больно –

не больнее касаний горы

выходить грязным путником

зашивать в ноги пригоршни чувств

не терять лоскуты человечьи –

по заветам отцов

а земля все равно что рубаха –

бело-красная липкая губка

запусти в нее руки и станешь

сверхчеловеком, кормом скота

умывать бы лицо стужей

прорезать носов пазухи

времени тело расчесывать

да приговаривать, охать

отчего же ты, матушка, скошена,

как забитый утенок?

слезами ласковыми да руками жесткими

обнимаешь-целуешь ткань небесную

а небо безоблачно

ему не о чем петь и горевать

небо изрезано плачем детским

да ириской солнца

сгнившей