Дмитрий Гаричев. Пусть долетят

из сергея круглова

пусть долетят, говорит он, уже отведя

спорщицу-девочку в зимние классы, повыше

к ледяным началам, забранным навсегда

все опускающейся решеткой снега.

до парковки полсотни легких, никому не должных шагов

он наблюдает за кромкой сторожкого леса,

якобы опекающего район:

не потому что есть сведения от друзей –

у кого их нет – а только из собственных пусть

небольших представлений о прекрасном и страшном.

чем подробнее новые снимки с мест,

тем увереннее он рисует себе их в виде

брызжущих из-под сломанных адских врат,

извивающихся в стиснутой темноте ключей,

бессистемно похожих то на рыбий скелетик,

то на погнутый штопор, а то и на сюрикен.

все это не про ужас и не про восторг:

просто усталость, февральская сырость во рту.

даже не нужно оглядываться кругом,

а закрыть ненадолго глаза, затворившись в машине:

книги прочитаны, лес обыскан насквозь;

пруд переплыт; в галерею уффици

он попадет уже вряд ли, да и к чему;

с школьной любовью покончено несколько раз;

дочери семь, поздно уже что-то править,

ипотека почти закрыта;

пусть долетят.

и не то чтобы ничего здесь не жалко, а просто пора.

два перекрестка по главной, потом светофор,

сорок секунд, поворотник налево, по бизнес-фм

невероятно прощающие голоса.

снег задерживается над асфальтом, не хочет падать.

ну же, торопит он неизвестно кого.

ну же давай, сколько можно. когда уже можно.

следом за «гольфом», сейчас.

***

вместе со всем, что сливали из госпитале́й,

теми же желобами и нас выносило к немецким

плитам заласканным, где вы вдвоём нараспев

объясняли фамилии и небольшие слова эпитафий,

так не свойственные вашему языку.

шутка ли, я так не выучился ничему

далее алфавита, но этого было довольно:

вам обеим хватало и единственной буквы эсцет,

а когда я, дразнясь, начертил было ruhe in frieden,

ваша месть была невыносима, но я уцелел.

я таскался за вами на чтения, где понимал

ещё меньше, кому предназначены эти цветные

ледяные слова на стекле, на концерты в чужом цдх,

вечный фёдоров-волков, начиная с альбома «безондерс»,

ночь наступала так долго, что хотелось уже бы истлеть.

в городе этом, где как ни взрывай поезда,

всё равно оставалось так много насильственной плоти,

не имеющей выхода, кроме как встать и идти

сквозь мерцание нефти, сквозь книги по тридцать и сорок,

никакая рука не коснулась вас даже во сне.

утром я наклонялся к вам так,

чтобы слышать движение крови, ульри́ка

м. и у́ника ц., но никогда не посмел

сделать снимок, как крепко вы слиты, всё было так поздно,

и уже под балконом кошмарный зевал коридор.

открывая из офиса, что теперь пишут о вас

новые молодые, я часто хочу посмеяться

вместе с тусклыми mädchen, сидящими рядом, которым

всё на свете смешно, каждый раз всё труднее осечься,

повторить алфавит, вспомнить музыку, встать и идти.

***
 

с кем я тебя отпустил: о, иной левак

перечислил бы все их звания и скиллы,

задыхаясь над списком, но я никому не враг,

а скорее алтарничек из сиротского дома,

прибирающийся наконец после многих треб

в детской церкви, не знающий что первей отскоблить,

где еще задержаться, и как не оставить нигде

никакого следа по себе, как бы ни хотел.

тот блистательный мир, которому я проиграл

всё что было и не было у тебя под курткой,

оставался так ноюще рядом с изнанки своих

мокрых туннелей, несуществующих улиц,

выводивших все к той же московской реке под дождём

и с бесшумным хлопком забывавшихся за спиной,

чтобы так и стоять и чернеть тебе издали, плавясь

от смирения и непроглоченной правоты.

в комнате, где ты порой ночевала одна,

мне бы тоже хотелось побыть одному, подержать

твои книги, прислушаться что говорят

о тебе за стеной, но не так чтобы что-то расслышать:

только слипшийся шум, сообщающий разве что ты

не прошла, твоё имя теплеет, а остальное

я и сам мог придумать, задрёмывая над чужими

невероятными текстами не о тебе.

е, избавленник жатвы твоей отдает ей честь.

не они ли лежат неприбранными сейчас же

на бредовой земле или дизайнят в тбилиси

или дрочат за деньги кураторкам, добежав

до берлина и вены, пока мы на шатком краю

изумительно долго сливающейся воронки

ищем какие у нас есть ходы, и ты приезжаешь ко мне

в девять утра, чтобы уехать в пять.

нас колотит в объятьях как мобилизованных, alles

ständische испаряется без труда,

и мятеж затопляет центральную площадь, и русские

истребители падают с яблочным стуком в саду.

сложно остыть улыбнуться. сложно поверить,

столько еще можно спрятать у нас внутри

до того как они сдадут нас или мы сами

спалимся перед первым же патрулём.