Тайные пути: Транстрёмер — Айги — Вулох

Есть стихи, от прикосновения к которым возникает радостное возбуждение, будто пьёшь холодное северное солнце, медленными глотками. Обжигающая ясность. Лопаются пузырьки мартовского воздуха, шуршат мгновения, где-то в углу притаилась тень тишины, вещи меняют свой цвет, становятся ярче и ближе или пульсируют сквозь слегка колеблемый восприятием светящийся воздух мгновений. Всё смещается. Всё приходит в движение, знакомые слова меняют своё направление — и выглядят то крошечными муравьями в муравейнике вселенной, то огромными валунами, покрытыми цветущим лишайником. Воздух обнимает скульптурную форму дня, лепит новые пространства для взгляда. Тумас Транстрёмер «Избранное» (ОГИ, 2002). Даже если перед тобой плотные, как бы слоистые и одновременно наполненные зыбкостью переводы со шведского, сделанные Александрой Афиногеновой и Алексеем Прокопьевым и собранные в довольно большой сборник-билингву, даже там чудо покрывает ум [1]. А если удаётся артикулировать слова оригинала (пусть не совсем верно, наугад) и создать своё собственное звуковое/акустическое пространство Транстрёмера — чудо освещается тайной. И становится совершенно понятно, почему Айги и Транстрёмер, встретившись в 1991 году на вручении премии Петрарки, сразу узнали друг в друге родное, сразу возникла общность, создавшая «поле» для творческого взаимодействия, в которое естественным образом вошёл художник Игорь Вулох [2].

Одной из первых совместных книг Игоря Вулоха и Геннадия Айги (друживших ещё с начала 60-х) была книга «Тетрадь Вероники» (1985). Графические работы Вулоха к этой книге поначалу напоминают приоткрытое окно, почти реалистичное. Однако постепенно реалистичность уходит, и возникает то, что можно было бы назвать «вход в умопостигаемое трансцендентное пространство».

В начале 90-х Айги знакомит своего друга-художника с творчеством шведского поэта Тумаса Транстрёмера, и уже в 1994 году Вулох создаёт к его стихам серию графических работ, а в 1995 году в Чебоксарах выходит книга «Пять графических серий к поэзии Г. Айги и Т. Транстрёмера» (переводы со шведского А. Афиногеновой).

Стихи Транстрёмера избегают привычных опор, однако по ним, как по твёрдым камушкам, легко перепрыгивать через тёмные зоны нашего восприятия. Его слова освещают каким-то особым светом то, что поддаётся освещению и имеет поверхность и глубину. В конце ХХ века актуализируется тема девальвации слова как прямого высказывания, однако Транстрёмер и Айги чувствуют иную природу сло́ва — сло́ва, претерпевающего изменение и трансформацию, но никак не девальвацию. В стихах Транстрёмера благодаря этой трансформации (проявленной иногда с помощью нарушенного синтаксиса [3]) возникает особая зыбкость и недосказанность, возникают семантические сбои, меняется фокусировка восприятия, в привычное втягиваются какие-то иные — смежные или совершенно далёкие — области.

   В этой черной гостинице спит ребенок.

   А за стеной: зимняя ночь,

   где широко распахнув глаза катятся кубики. [4]

Транстрёмеру удаётся создавать в своих поэтических текстах особое напряжение разных по структуре и плотности пространств, мыслимых и тех, что мы называем «реальными», т. е. обладающие датами, отсылками к тому, где именно и что именно происходило (но происходило ли это на самом деле — кто знает?). Ведь никто не знает, куда соскользнёт мысль (и слово), когда поэт сидит в ночном автобусе и наблюдает, как свет фар вырывает из темноты чёрные стволы деревьев и сонные дома по краям дорог… В непостижимом мгновении слова, обнимающего своей незримой оболочкой, своим крошечным фонариком все проявление жизни = мысли [и все их непостижимости] совместимы все реальности. Возможно поэтому в графических работах Вулоха к стихам Транстрёмера возникают линии, как бы намечающие некие «границы/складки» бытия, иногда они похожи на перекрёсток или крест, иногда на слоистость сланца или на нераспечатанный конверт. Вслед за Транстрёмером и за его словом мы (в работах Вулоха) проделываем в плотном [почти окаменелом] воздухе нашего сознания узкие ходы. И тогда можно почувствовать, что в «конвертах» Транстрёмера таится что-то очень точное, хотя и точечное, что-то очень явное, но будто ещё неявленное и окруженное особым сиянием и чистотой проявления. Вот оно: предельно конкретное, однако возникающее как будто в пространстве «сновидения»:

   Приснилось, будто я рисовал на кухонном столе

   клавиши рояля. Я нажимал на них, беззвучно.

   Пришли послушать соседи.

Через привычное «приснилось» Транстрёмер создаёт щель в чудесное, и именно оно — это чудесное, неожиданное и странное — и есть та подлинная реальность, которая открывается поэту. Входя в зону творчества, поэт попадает в мир иных связей, законов и траекторий движения образов, мыслей, слов и всего того, что стоит за словами. Многомерно-сложная вселенная Транстрёмера возникает из особой укоренённости в Здесь-бытии, в каждом его невосполнимом мгновении, и каждое слово, запечатлевающее это мгновение с помощью своих скупых и аскетичных средств, намечает выходы к трансцендентному.

В одном из своих интервью Геннадий Николаевич Айги замечал: «Транстрёмер — это совершенно изумительный, необыкновенно светлый человек, человек необычайной тонкости и благородства. Он психолог по образованию, многие годы работал врачом-дефектологом, работал и в тюрьме. Он человек, отмеченный даром большой любви к людям» [5]. Айги говорил об этом неслучайно. Этический принцип был значим для него всегда: через этическое, эстетическое и социальное (последнее часто имеет у Айги свойства анти-природного, анти-этического) и возникает его исключительные по форме и духу стихи, в которых заключен мощный и одновременно смиренно-кроткий вызов — message — будущему: когда в предельно новое — авангардное — по форме движение текста включена ethica (чего авангард сторонился). Поэтический голос Айги размыкает «авангардные» рамки и проявляет religio-связь феноменального и ноуменального мира и того, что может происходить на границе познания и может быть прояснено (освещено) трудным и сложным «методом» поэзии. Поэтическое слово Айги, проходя через болевые зоны «сущностного бытия», через билингвальное мышление, через древний и во многом архаический мелос родного языка (для него это был чувашский язык) [6], разворачивается к тому неведомому, что находится за пределами чувственного опыта. Собственно именно в этом Айги и Транстрёмер необычайно близки друг другу, хотя их художественные практики, казалось бы, довольно разные. Именно эту общность двух поэтов и проявляет в своих графических работах Вулох — проявляя мистическое в поэтических озарениях Транстрёмера и Айги, художник создаёт абстракции, в которых остро чувствуется глубинная связь мира, стоящего за словом.

Айги называл свой метод работы «сущностным реализмом». Смещения и разрывы обыденного, особый воздух, окружающий каждое слово, когда начинает говорить сама Тишина: через нарушения и сбои синтаксиса, через зазоры и пустоты (графически образованные с помощью увеличенных межстрочных интервалов, тире, многоточий, пробелов и других самых простых знаков пунктуации). Так внутри слов и между словами создаётся особая фоника, которая обладает неожиданной акустикой и порождает пра-слова — этот гул и лепет, шелест и шёпот/топот пространства, его «новый» язык, который мы начинаем воспринимать, возможно, только сейчас.

И последнее, о чём хотелось бы сказать: поэзия Айги и Транстрёмера лишена экзальтации, взвинченности и душевной расхлябанности. Иногда она кажется немного холодноватой, немного не от мира сего, однако в ней есть та особая сосредоточенность и вдумчивость, та предельная внимательность к миру, благодаря которым мир обнимается звучанием слова, обнимается заключенной в слове мыслью и — р а с ц в е т а е т. Как музыка расцветает в нотах композитора, свет расцветает в красках и линиях художника, а пространство — в камнях Прантля, одного из любимых скульпторов Геннадия Айги, которому он посвятил цикл стихотворений, а Тумас Трастрёмер, чутко и, можно сказать, «тактильно» чувствуя музыку (с юности он увлекался игрой на фортепиано), пишет:

   Засунув руки в карманы Гайдна,

   я подражаю тому, кто спокойно смотрит на мир.

   Я поднимаю флаг Гайдна, что означает:

   «Мы не сдаёмся. Мы хотим мира». [6]