Душа вполне могла бы присниться цикадам: Спекулятивный реализм Ингер Кристенсен (перевод с английского Алеси Князевой)

Введение

Спекулятивный поворот в современной континентальной философии можно охарактеризовать как интеллектуальный побег из тюрьмы — нарушение пределов разума, установленных Кантом, или побег из прозрачной клетки сознания (Wolff 1997), корреляция между сознанием и бытием (Meillassoux 2009) или это просто попытка мыслить за пределами человеческого и человечества в целом (Bryant et al., 2011). Не только нечеловеческий, но и «неодушевленный мир» является важнейшим ориентиром для любой реалистической метафизики (Grant 2011: 41). Две главные фигуры спекулятивного поворота, Грэм Харман и Иэн Хэмилтон Грант, разделяют эту цель, но стремятся к ней двумя разными способами. По словам Гранта, его несогласие с Харманом связано с подходом к вопросу, поставленному Джордано Бруно: «Существует ли отношение предшествования между субстанцией и потенцией в природе материи?» (Там же: 41). Харман говорит «нет», Грант — «да» (Там же: 45). Харман предлагает плоскую онтологическую модель, известную как объектно-ориентированная онтология (OOO), где космос [^2] населен независимыми автономными объектами, несводимыми к их компонентам и эффектам. Грант же предлагает глубинную генетическую модель в соответствии с философией природы Шеллинга, где условия существования объектов помещаются за пределы самих этих объектов, чтобы сделать возможным динамизм бытия (см., например, Grant 2006; Harman 2018). В то время как Харман (Harman, 2017) принимает и расширяет кантовские границы, чтобы они учитывались не только во взаимосвязи человека и мира, но и в любых отношениях между двумя объектами, Грант пытается мыслить за пределами этих границ, обращаясь к идее Шеллинга о природе как о том, что предшествует и порождает эту ограниченную способность в первую очередь. Грант пишет: «природа утверждает, что "там, где обрывается слово, не может быть ничего"; глубокое геологическое время априори сводит на нет перспективу своего появления для любого конечного феноменологизирующего сознания» (Grant 2006: 6). В этом смысле, возможно ли соединить горизонтальную (плоскую) ось отдельных объектов с вертикальной (общей) осью потенций, предшествующих материй?

Датская поэтесса и эссеистка Ингер Кристенсен (1935–2009) обращается к схожей проблеме в своих стихах и эссе. Хотя Кристенсен хорошо известна в скандинавской литературной среде, она довольно непопулярна в международных философских кругах. Норвежский писатель Карл Уве Кнаусгор в книге «Моя борьба 2» («My Struggle 2») пишет: «"Однако", — сказал он, когда мы проходили через турникеты на станции и заходили на эскалатор, — "Ингер Кристенсен была уникальна. Она была совершенно фантастической. В своей собственной лиге. Хотя все так говорят, и вы знаете, что я думаю о единодушии, но она такой была"» (2014: 172). В национальном контексте Кристенсен ассоциируется с датским неоавангардом 1960-х годов, модернизмом третьей фазы, экспериментализмом, биосемиотикой и тем, что называют систематической поэзией (systematic poetry). Через различные неантропоцентрические фокусные точки в материи космоса, разворачивающейся с помощью загадочных механизмов, ее поэзия сама по себе взывает к странной гибридной спекулятивно-реалистической позиции.

Я представляю это тем, что я называю спекулятивным реализмом Кристенсен. Поэзия Кристенсен спекулятивна в том смысле, что она представляет реальность за пределами человеческого разума, сродни различным попыткам, которые мы находим в «спекулятивном повороте»: «Спекуляция в этом смысле направлена на нечто "за пределами" критического и лингвистического поворотов. Таким образом, она восстанавливает докритический смысл «спекуляции» как отношения к Абсолюту, а также принимает во внимание неоспоримый прогресс, достигнутый благодаря труду критики» (Bryant и др., 2011: 3). Кристенсен обращается к той же проблемной области — напряжению между языком и реальностью. Однако ее замысел не вырваться из круга корреляции не потому, что это невозможно, а потому, что этот круг и без того непрочный и проницаемый. В отличие от большинства мыслителей спекулятивного направления (за исключением Мейясу), Кристенсен признает взаимосвязь между мышлением и бытием и в то же время описывает реальность, которая находится за пределами, то есть до любой такой взаимосвязи. Она не абсолютизирует корреляцию (Гегель) или фактичность корреляции (Мейясу), но со-осознает Абсолют как не-все-многообразие вещей, которые существуют снова и снова с другими обитателями космоса, не защищая при этом панпсихизм и не отдавая предпочтение человеку как пограничному стражу того, что считается настоящим.

Я возьму за отправную точку самую философскую работу Кристенсен — «Это» — it — (dat) (2006), впервые опубликованную в 1969 году, и рассмотрю именно этот вопрос о соотношении поэзии и философии, языка и реальности. Затем я изложу то, что, на мой взгляд, является ее основным философским постижением-прозрением, используя две основные черты: нередуцируемость и порождаемость. Работа Кристенсен раскрывает реалистическую позицию с конкретным основным цветом (природой) и несколькими сухими пятнами (состоянием секретности/тайны), что составляет основу ее спекулятивного реализма. Наконец, обращаясь к ее стихотворению в прозе «Алфавит» (2001), впервые опубликованному в 1981 году, я охарактеризую позицию Кристенсен в как политическую плоскую онтологическую модель. Я утверждаю, что ключевые элементы универсальной и объектно-ориентированной системы объединяются в то, что я называю объектно-ориентированной философией природы.

Поэзия и Философия

Поэзия Кристенсен не просто описывает или конструирует вымышленный мир с помощью написанного слова, но и отражает его собственный способ понимания, отличающийся от других форм знания. Этот способ «понимания» заключается в тайной связи между языком и реальностью, в том, что Кристенсен, используя термин, заимствованный у Новалиса, называет «состоянием секретности/тайны» (датский: hemmelighedstilstanden, немецкий: Geheimniszustand) (Christensen 2009: 40). Слова стихотворения могут быть совсем не правдой, но в них содержится возможность правды, потому что реальность, которую они сопровождают — истинна. Это не корреспондентная теория истины [^3]. Слово — это отрицание самого себя, потому что оно не соответствует миру, который оно описывает (Christensen 2006: 49). Язык одновременно является продолжением реальности и отличием от нее, потому что, как и всё остальное, язык является семиотическим процессом. Отношения между языком и реальностью — это дружеские отношения (companionship), а не соответствие. Слова могут раскрыть что-то истинное о реальном, потому что язык сам по себе является частью реального, но при описании чего-то, отличного от него самого, раскрытие должно быть опосредованным, поскольку оно не идентично тому, что оно описывает. Пропасть между языком и реальностью в этом смысле — это состояние секретности, черный ящик со структурой, похожей на лабиринт:

   Это тени, появляющиеся у словесных стен логики,

   биологические формы распространяются по ходу своего разложения,

   раскрывая безумие, лежащее в основе языка,

   разрушенных садов за железной оградой, которая растет. (Там же: 34)

Идея здесь не в том, что природа в терминах «разрушенных садов» лежит в основе символического мира языка как субстрат, потому что «хотя тьма определяется светом, а свет — тьмой, всегда что-то упускается из виду. И даже если это что-то «определяется» как разросшиеся сады за железной оградой, логика всегда остается и…» (Там же: 50). Что-то уходит из области присутствия или попытки выразить это языком. Вместо бессмертной фразы Декарта, ставшей ключом к современности: «Я мыслю, следовательно, я существую», — Кристенсен предлагает изящную версию того же изречения: «Я мыслю, следовательно, я есть часть лабиринта» (1992: 62). Лабиринт (разрушенный сад) описывается как общее мышление (tankegang), лента Мебиуса [^4] между людьми и миром, но это не значит, что это единственный лабиринт среди других (Там же). То, что всегда упускается из виду, напоминает то, что Грант в соответствии с Шеллингом и мистической традицией Якоба Бёме назвал бы беспочвенным (Ungrund), но они не идентичны, поскольку «состояние секретности» Кристенсен — это изменение формы.

В книге «Эпоха поэтов» (The Age of the Poets) (2014) Ален Бадью рассуждает о связи между поэзией и философией и указывает на способность стихотворения раскрывать и возвращать вещи к их первозданному виду, хотя эта сила и основана на определенном бессилии: «Сила откровения в стихотворении охватывает загадку, так что точное определение этой загадки показывает реальное бессилие силы истины» (Badiou 2014: 7, 53). Всегда есть что-то, чего стихотворение не может раскрыть, что-то, что останется скрытым в этом откровении. В духе Хайдеггера Бадью объясняет: «Тайна, собственно говоря, в том, что любая поэтическая истина оставляет в центре своего внимания нечто, что она не в силах сделать присутствующим» (Там же: 54). В разделе книги «это» Кристенсен, названном «Сцена: взаимосвязи» мы находим «Я» в кавычках, которое выражает то, что она называет истинным бессилием. Например:

   «Я» не хочу больше видеть, как вселенные появляются

                                                               в пределах разумного

   «Я» не хочу больше слышать звуки пожарной сигнализации

   каждый раз, когда восходит солнце... (Кристенсен 2006: 52)

Это конкретное стихотворение заканчивается следующей строкой: «Это критика любой "поэтики", потому что это критика страха перед истинным бессилием» (Там же). С одной стороны, есть бессильное «я», запертое в рамках разума. То, что происходит за этими границами, недоступно «Я». С другой стороны, то, что происходит в стихотворении, не отделено от мира «за пределами» символического порядка. Скорее всего, то, что мы могли бы назвать «материальным миром», является также семиотическим миром, ограниченной областью смыслотворческой деятельности: «Я должна найти смысл в мире не потому, что это то, что я решила сделать, или не потому, что это даже то, чего я хочу, а потому, что я, как любой другой обитатель, даже так же, как это дерево является местным обитателем, да, действительно, как глубоко уходящая корнями часть мира, не могу избежать создания смысла…» (перевод Haugland в Svare и др. 2016: 92; Christensen 2009: 12). Иначе говоря, язык сам по себе материален, а деятельность письма сама по себе является проявлением материи, как замечает Ибен Холк (Iben Holk) (1983: 79), указывая на название «это», написанное маленькими буквами и набранное шрифтом печатной машинки, подчеркивающим продуктивную и сырую материальную реальность клавиш, вдавливаемых на чистый лист (tastslagets rå materielle virkelighed). Производящая сила стихотворения основана на его бессилии раскрыть тайну. Как же выглядит внутренность этой машины? Бадью писал: «Они (поэтические фигуры) организуют последовательную машину, в которой стихотворение собирает в себе рациональное представление строения мысли: вычитание и изоляция у Малларме; присутствие и прерывание у Рембо» (Badiou 2014: 49). К этому я бы еще добавил: нередуцируемость и порождаемость у Кристенсен. Рассмотрим два этих термина более подробно.

Двигатель:ность: Нередуцируемость и порождаемость

В недавней антологии Якоб Стоугаард-Нильсен (Jakob Stougaard-Nielsen) относит поэзию Кристенсен к глубинной экологии Арне Несса (Arne Næss) [^5], к тому, что он в более общих чертах называет «нордической природой». Биоцентризм глубинной экологии облечен в поэтическую форму в книге Кристенсен «Долина бабочек: реквием» [Sommerfugledalen: et requiem] (1991) (Stougaard-Nielsen 2020: 177, см. также Haugland 2012). Однако Кристенсен непоследовательна в использовании таких терминов, как «реальность», «природа» и «мир». Периодически они используются как взаимозаменяемые, изредка — как различные онтологические сферы. Время от времени «мир» относится к «социальному миру», но в черновике из недавнего сборника статей Кристенсен, опубликованного посмертно, она описывает землю как сироту под заголовком «пост-мир» [efterverden] (Christensen 2018: 842). С точки зрения современности, это звучит как предвосхищение того, что Алан Вайсман (2008) назвал «миром без нас». С другой стороны, само название этой работы — «Мир хочет видеть себя» (verden ønsker at se sig selv) предполагает, что мир здесь равен природе или реальности как таковой.

Заманчиво предположить, что Кристенсен придерживается романтического / или идеалистического представления о природе, потому что природа для нее — это самоорганизующийся процесс размножения жизни, разворачивающийся, изменяющийся, развивающийся в поэтическом состоянии (Holk 1983: 86; см. также Svare и др., 2016). Однако я бы сказал, что, хотя Кристенсен действительно, по-видимому, ориентируется на концепт природы, ее позицию нельзя назвать ни «натурализмом» в каком-либо упрощенном смысле как «физикализм» [^6], ни в смысле тотализирующей философии природы с физизом (с греч. «природа» [прим. пер.]) в качестве руководящего принципа. Ее система представляет собой автономный «двигатель», основная часть которого состоит из различных интертекстуальных фрагментов, отсылающих к различным положениям в науке, литературе и философии. Было бы уместно подчеркнуть, но не «обобщать» роль природы в ее поэтическом мышлении.

Если мы обратимся к книге «это», которая состоит из главного философского стихотворения Кристенсен в прозе 1969 года, то увидим поэтический генезис в его систематизированном виде. Как отмечает Энн Карсон в своем вступлении к английскому переводу, это одновременно и космогония, и космология. «Космогония, — продолжает Карсон, — состоит из слова kosmos, «космос», и gignesthai, «приходить в бытие», то есть — «рождение вещей из ничего», в то время как «космология» состоит из космоса и логоса и относится к «системе, посредством которой вещи осмысляются» (2006: x). Поэма разделена на три основные части — ПРОЛОГОС (пролог), ЛОГОС и ЭПИЛОГОС (эпилог), и составлена в таком математическом порядке (см. там же: xi).:

Разделение на «ПРОЛОГ», «ЛОГОС» и «ЭПИЛОГ» интересно тем, что в них явно прослеживается связь между языком (логос) и реальностью как чем-то, что предшествует языку (прологос). Карсон ссылается на газетную статью 1970 года, в которой Кристенсен объясняет идею такого разделения. Кристенсен пишет:

Вначале я действительно вела себя так, как будто меня не было, как будто это («я») было просто какой-то говорящей протоплазмой, вела себя так, как будто я была просто чем-то, что происходило, пока развивался язык, мир. Вот почему я назвала первую часть «ПРОЛОГОМ» — часть, которая даже если является всего лишь вымыслом — она предшествует слову, предшествует сознанию. Предыстория, отправная точка, точка обзора. Пролог в театре. (Там же: Х)

Кристенсен утверждает, что то, что создает или описывает слово, не является реальностью как таковой, но, как мы видели ранее, нельзя сказать, что оно принципиально отличается от реальности. В отличие от других кандидатов на происхождение всего как такового, например, «хаос» (Гесиод), «Хора» [^7] (Платон) или «логос» (Книга Бытия), Кристенсен предлагает гораздо более анонимную отправную точку — «это». Стихотворение начинается так:

Это. Это оно. С этого всё и началось. Это есть. Оно продолжается. Двигается. За пределами. Становится. Становится этим, и этим, и этим. Идет дальше этого. Становится чем-то другим. Становится чем-то большим. Сочетает что-то еще с чем-то большим, чтобы сохранить что-то помимо чего-то еще и еще большего... (Кристенсен 2006: 3)

Первое «это» — местоимение, не относящееся к подлежащему. Следовательно, это сразу же заявляет о себе как о «сломанном» слове, выделяясь без какой-либо привязки, и в то же время оно косвенно проявляется в своей обнаженной, сырой материальности, лишенной всякой функции. «Это» еще не говорит о том, что оно есть — оно более анонимно, чем позиция Левинаса il y a (есть) или позиция Хайдеггера es gibt — (имеет место), поскольку оно не является ни позитивным, ни негативным утверждением. Это вообще не утверждение. «Это» — слово (логос), которое настаивает на том, чтобы быть не-словом, неисправным знаком, прологосом. Следующая фраза: «Это оно» («That’s it») буквально означает «Это было оно» (Det var det), обозначая временное начало. Первое «это» — чуждый элемент, сродни тому, что Бадью называет «безымянным» — тому, что скрывается и не может быть представлено в стихотворении. Но это отсутствие само по себе становится присутствующим в своем отсутствии. «Это» должно относиться к предмету, но это не так, значит, оно не идентично ни тому, что оно должно описывать (предмет), ни тому, что оно на самом деле описывает, то есть «ничего» (отсутствие предмета). «Это» — не ничто, но и не просто слово, поскольку оно лишено своей лингвистической функции. «Это» — это лакунарное слово, проявляющее себя в своей собственной реальности, а не в реальности, которую оно призвано описывать. Оно не сводимо к соответствующему субъекту или реальности, но эта несводимость как раз является двигателем того, чем становится «это» — и «этим, и этим» — как порождающая его инаковость. Это «оползень, обращенный вовнутрь, приглушенная мутация» (Там же: 34).

Хотя вскоре мы понимаем, что «это» также относится к природе, когда говорится — «Это горит. Это солнце горит» — первая часть ПРОЛОГОСА — ПРОЛОГА представляет собой «неопознаваемый метафизический лимб» (там же: 4). Первое «это» ни с чем не отождествляется, но как только мы переступаем порог первого знака препинания, мы попадаем в первичный бульон бытия («Это есть»), становления («Продолжается. Двигается. За пределами. Становится»), количественной оценки («Становится этим, и этим, и этим»), события («Это становится») и отчуждения («Это никогда бы не произошло без чужеродного элемента») (Там же: 3). Неизменное состояние секретности/тайны является движущей силой порождающей, продуктивной, самоорганизующейся системы, которую можно было бы назвать «природой». Тогда вопрос в том, как организованы эти отношения?

Здесь мы должны различать содержание и форму стихотворения, то есть «что» описывается и «как» это описывается. Форма (шрифт, организация текста, разделение на ПРОЛОГОС, ЛОГОС, ЭПИЛОГОС, экспериментальный стиль, неправильное местоимение и т. д.) становится материальным проявлением онтологизма. Как сам «двигатель» реального, «это» отсылает к состоянию секретности в ПРОЛОГЕ (пропасть между языком и реальностью), но основная структура поэмы «это», как и сама форма того, что приходит-к-бытию, меняется с помощью ЛОГОСА и ЭПИЛОГОСА. Ничто и никто не может проникнуть в состояние секретности — оно «спроектировано как сад, но без входов, дорожек или выходов». Подобно черной дыре, площадь поверхности или горизонт событий могут увеличиваться (или изменяться), если в них попадает больше излучения и материи (см. Ilachinski 2002: 637; Christensen 2006: 77).

В «ПРОЛОГОСЕ» поэмы «это» — всего лишь игра формы, а содержание — всего лишь метафизический первичный бульон из сил, существования-бытия, сущностей, событий и становления. В ЛОГОСЕ мы попадаем в очевидный мир гор, растений, домов, людей, мир социальной жизни и космоса в бетоне (in concreto). «Режим секретности» теперь принимает другую форму. В разделе «Стадии: вариативность» говорится:

   Неужели не существует промежутка,

              который был бы не пустой зоной

   и не зоной боевых действий,

   а просто игрой линий,

            промежуточными тенями,

            позициями,

            вещами,

            временем безвластия,

            куда мы все можем пойти,

                            прилечь

                            и быть

            вне нас самих

   объединенные пониманием общей непостижимости,

   Я говорю о зачаточных формах коммуникации,

            Лакунах-промежутках мышления,

            говорю о переплетениях чувств,

            Почему бы этому не быть единственный миром. (Christensen 2006: 60)

Идея определенного структурного и динамического взаимодействия мысли и игры линий — топологического разграничения промежутков под заголовком «логос» — указывает на логическую рамку мышления, которая является не статичной, а динамичной. Беспорядочное расположение строк подчеркивает этот момент, словно слова сами постоянно находятся в движении. Это трансцендентальное как органон — органическая биологическая и политическая матрица социально-эпистемологического промежуточного пространства. В тринадцатой главе «Кантовской катастрофы» (The Kantian Catastrophe) (2017) Катрин Малабу обсуждает свою новую книгу «Перед завтрашним днем» (Before Tomorrow) (2016) в диалоге с Энтони Морганом, где она представляет аналогичную интерпретацию кантовской концепции трансцендентного. Она излагает свою точку зрения в кратком, но в отчетливом отрывке из §27 «Критики чистого разума» 1781 года (Kant, 1998), где Кант рассуждает о происхождении категорий. Чтобы объяснить, как и почему эти категории не являются ни врожденными, ни эмпирически обоснованными, он вводит понятие эпигенеза [^8] — термин, заимствованный из биологии. Категории являются эпигенетическими, когда они содержат в себе принцип своего собственного развития (Malabou 2017: 242). Малабу интерпретирует эту идею, опираясь на «Критику способности суждения» 1790 года (Kant 2000), где Кант прямо обращается к биологии и живым существам: «в третьей «Критике» трансцендентальное анализируется как живое существо» (Там же: 244). Отсюда она делает вывод: «Итак, если мы можем сравнить структуру нашего познания с живым существом, это говорит о том, что трансцендентальное поддается трансформации и является само по себе собственным же оправданием» (Там же).

В том же смысле, если мы рассматриваем логос/ЛОГОС как трансцендентную сеть, она тоже может трансформироваться, быть подвижной, живой, органичной, но остается загадкой, была ли она соткана кем-то другим, кроме нее самой. На содержательном уровне длинное стихотворение Кристенсен в прозе, кажется, обыгрывает идею о том, что логос — язык, слово, разум или трансцендентальное — возник из чего-то, что ему предшествовало, то есть прологоса, который также служит основой для возникновения природного мира — солнца, земли, и так далее. На уровне формы (шрифт, организация текста, экспериментальный стиль и т.д.) prologos или «это» само по себе происходит в систематической рамке, а именно в PROLOGOS. Оставляет ли это нас в заблуждении относительно происхождения (протобытия)? Для Кристенсен существует неразрывная связь между про-логическим онтогенетическим происхождением из поэмы «это» (содержания) и логической эпи-генеративной порождаемостью трансцендентального (формы): «Это вопрос неопределенных точек» <...> "где язык и мир задевают друг друга, информируют, деформируют или делают что угодно по отношению к друг другу"» (Christensen 2006: 40). Это постоянная игра между природой как порождающим «двигателем» и языком как «двигательностью», но не как противоположными полюсами, а скорее как непреодолимой двигатель/ностью, в котором форма и содержание взаимно влияют друг на друга, постоянно вращаясь вокруг черной дыры загадочного закрытого источника творчества — состояния секретности. Пластичность формы и содержания зависит от последующей взаимной динамики.

«ПРОЛОГОС» начинается с представления sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности) о космосе, разворачивающегося из не поддающегося идентификации «этого» (формы) и «первичного бульона сил и материи» (содержания).

В «ЛОГОСЕ» онтологический состав был изменен на «пространство» (форму) и «конкретный космос вещей — звезд, гор, обществ, войн и т.д.» (содержание).

Наконец, в ЭПИЛОГОСЕ «это» превращается в «тревогу» (форму) и «экзистенциальное состояние человека как части нечеловеческого мира» (содержание).

Состояние секретности меняет форму в метонимическом отношении к только что описанному развитию, начинаясь как абстрактная форма — «это» (ПРОЛОГОС), а затем принимает форму «промежутка» (ЛОГОС), чтобы, наконец, стать «тревогой» (ЭПИЛОГОС). В английской версии написано «fear», но это неудачный перевод датского «angst», которое означает «беспокойство/тревогу» или «ужас», но не «страх» (frygt).

В стихотворении прослеживается закономерность развития, но темно-зеленая плазма, возникающая из «этого», заполнена червоточинами, которые ведут в новые миры, новые начинания, перезагружающие заново материю, происходящие в горизонте событий стихотворения «оно». ЭПИЛОГОС начинается так:

Это / Это оно / В этом всё дело / Это всё в целом / Это всё в массе различий / Это всё в массе разных людей / В ужасе [angst] / Но это не целое / Это даже не близко к тому, чтобы быть законченным / Это — это еще не конец / И оно еще не началось / Оно начинается / С ужаса [angst]... (Christensen 2006: 223)

Эта система — не монизм с бесчисленными модификациями, приведенными в движение, а множественная онтология не/органического, незавершенного, избыточного и пористого целого: «...это могут быть слова / материя, которую мы все еще делим друг с другом / материя, способная расширить разум / и чувства», <...> «клетки — это слова…» (Там же: 234). Мы узнаем, что язык — это часть биологии (Там же: 225), но также и определенный взгляд: «что бездна / между нами / заполнена, / как / как / позволить этому / параллельному языку / расти…» (Там же: 235 и далее). Однако эта идея о заполнении промежутка, который создает интерсубъективное пространство, или темную пропасть между любыми объектами в космосе, параллельным языком невозможна: «этот параллельный язык, / который / не существует / и никогда / не будет, / боюсь, / начинается / Оно снова начинается / во мне / Оно начинается в мире / Оно начинается в мире после мира / Оно начинается далеко за пределами мира / Оно начинается в страхе / и за пределами страха…» (Там же: 236 и далее). Непреодолимая пропасть, которую невозможно заполнить, продолжает порождать новые анархические начала без какого-либо иерархического построения: «Оно начинается» (рождение как абстрактное метафизическое начало в про-логическом местоимении), «Оно снова начинается» (возрождение), «Оно начинается во мне» (трансцендентализм — логический порядок), «Оно начинается далеко за пределами мира» (онтогенез — хронологический/про-логический порядок), «Оно начинается в страхе» (экзистенциальное состояние).

С одной стороны, Кристенсен, по-видимому, придерживается концепции «природы» или философии природы, не заявляя при этом о своей верности к какой-либо существующей философской позиции или научной парадигме. Она, кажется, весьма близка к изложению Грантом-Шеллингом не совсем общей онтологии природы как самоорганизующейся материи. С другой стороны, она согласилась бы с Мортоном, который говорил: «Я действительно утверждаю, что такой «вещи», как природа, не существует, если под природой мы подразумеваем нечто единое, независимое и долговечное» (2006: 19–20). Система Кристенсен — это незавершенное целое, а не замкнутая тотальность. Она описывает состояние секретности как разрушенные сады, не отождествляя его с природой как таковой. Она определяет язык как часть биологии, не прибегая к бескомпромиссным физикалистско-редуктивным рамкам. Скорее, дивгатель:ность стихотворения «это» больше похожа на то, что Мэри-Джейн Рубенштейн (Mary-Jane Rubenstein), используя термин, заимствованный у Уильяма Джеймса, называет «мультивселенной», где всегда что-то ускользает и не превалирует ни один принцип, то есть «для плюралиста мир — это, безусловно, «мультивселенная» — совокупность различных явлений, отношений и взаимосвязей, которые невозможно свести к единому принципу» (Rubenstein 2016: 4). В «ПРОЛОГОСЕ» в бытии уже есть избыток, который открывает двери в разные миры: «Это находит свое место в этом мире и колеблется в другом» (Christensen 2006: 5).

В модели Кристенсен мы получаем не совсем общую философию природы, где реальное сопровождается языком и порождается состоянием секретности, которое само по себе является динамической формой/ированием. В стихотворении в прозе это явно тяготеет к тенденции, чтобы энергии, силы, процессы, изменения, различия и повторения играли решающую роль, но когда мы вглядываемся в ее поэтическую вселенную, Кристенсен больше склоняется к «самим вещам», чем к силам. Мы получаем то, что я называю объектно-ориентированной философией природы, с гибридными знакомыми символами, состоящими из элементов из других сфер, таких как объектно-ориентированная онтология, вибрирующая материя и политическое мышление, вплетенные в ткань нарратива.

Крылья из расплавленного воска: политическая онтология?

Онтологическая система Кристенсен не является нейтральной теорией о структуре реальности. «Политическое» находится в самом центре «двигателя»: «Это лихорадочные манифесты / подношения цветов и вина / одетые в белое голуби в клетках / девственницы, спрятанные в гробах / рассказы о перелетах / с одной высоты на другую / трава, от которой зеленеют мозги / глупая красота / оригинальная политическая инициатива [inderst det politiske udspil]» (Christensen 2006: 115). Политическое — это не то, что впервые возникает в сфере человеческой деятельности, а находится в «самом сокровенном бытии» (inderst), что говорит нам о том, что онтологическая сфера является также и политической. «Политический» относится как к практической политике, политической структуре, так и к политическому per se — онтологической категории. В части «ЛОГОСА», озаглавленной как «Единства действий», мы находим критику политической структуры общества с точки зрения суровой, подобной бабушки, логики кафкианских бюрократий:

   Внутри первого завода есть второй, внутри второго —

   третий, внутри третьего — четвертый завод и т. д.

   На заводе № 3517 человек стоит у станка

   На заводе № 1423 человек стоит у станка

   Человек № 8611 все это время сочинял небылицы о свободе

   В конце концов, на всех объединенных фабриках стоит человек,

                                                                                                         делающий деньги.

   (Christensen 2006: 141)

В следующих суб-стихотворениях завод сменяется бараками, институциями, парламентами, офисами, банками, компаниями и, наконец, обществами, которые следуют одной и той же логической схеме. Во главе бараков сидит безумный генерал, а во главе всех остальных институтов — комитет экспертов — хорошо оплачиваемый советник, хорошо оплачиваемый скрытый наблюдатель, умный спекулянт, финансовая династия и, наконец: «В конце всех объединенных обществ сидит Мистер _______ и улыбается: "Я очень рад с вами познакомиться. Вы мой самый первый пациент"» (там же: 142–48). Само стихотворение содержит диагностический подход и критику организационной и административной инфраструктуры капиталистической системы, а также современной практической политики шестидесятых годов прошлого века, которая привела к бомбардировке Хиросимы, войне во Вьетнаме и так далее.

Однако, если политический гамбит заложен в самом двигателе, это означает, что первичный бульон в ПРОЛОГОСЕ — это уже политическая экология. Здесь описание Кристенсен близко к идее Джейн Беннетт о вибрирующей материи. По словам Беннетт, мир — это «рой ярких материалов, входящих и выходящих из агентных сборищ» (2010: 107). Более того, для Беннетт политическая экология является онтологически гетерогенным «обществом» именно потому, что «человеческая культура неразрывно связана с активными нечеловеческими силами» (Там же: 108). Это не означает, что каждый «член» этого общества в равной степени является ее участником. Это означает, что вопрос о политическом не может быть изолирован от сферы человеческой деятельности, скорее он принадлежит к более широкому ее воплощению, включающему различные действующие лица (актантов), таких как растения, животные, машины или люди, причем, с различными агентными возможностями и степенями власти (например, «маленькие агентства» червей, совокупный эффект которых может оказаться довольно значительным), действующие в демосе-народе и понимаемые как неопределяемая волна энергии, которая превосходит конкретные задействованные тела (там же: 96, 102, 106). Для Кристенсен онтологическое утверждение кажется более весомым, поскольку нечеловеческое не только участвует в политической сфере, но и является составной частью механизма как такового — «Это все то, что я позаимствовала у мира» — и человеческой сферы в частности: «это благодаря этому предложению (sentence) мир создает свой образ меня» (Christensen 2006: 63). То есть, нет смысла выделять человеческую сферу как изолированную онтологическую область, потому что нечеловеческое уже является частью этой области: «душа вполне могла бы присниться цикадам» (Christensen 2000: 50).

Более того, Кристенсен не делит мир на два противоположных, но взаимодействующих полюса, например, на человеческое и нечеловеческое. Скорее, она выступает за тот же тип плоской онтологии, который был предложен Мануэлем ДеЛанда в версии, принятой и модифицированной OOO [^9]: «подход с точки зрения взаимодействующих частей и возникающих целостностей приводит к плоской онтологии, состоящей исключительно из уникальных, единичных индивидуумов, отличающихся пространственно-временным масштабом, но не в онтологическом статусе» (DeLanda 2013: 51). Идея деиерархизированной онтологии — это окончательное прощание с онтологическими моделями, в которых только одна сущность помещается на вершину горы реальности, не предоставляя онтологический статус другим существам, находящимся ниже ее. Ян Богост выражает суть плоской онтологии в этой программной формуле: «Все вещи существуют в равной степени, но они не существуют одинаково» [^10] (2012: 11). В литературе по OOO мы часто находим случайные списки вещей, иллюстрирующие первую часть определения, касающуюся онтологического равенства, например: «мы сами в такой же степени принадлежим миру, как мушкетная дробь, гипс и космические шаттлы» (Там же 8), или «коралловые рифы, поля сорго, полеты на параплане, колонии муравьев, двойные звезды, морские путешествия, азиатские мошенники и пустующие храмы» (Харман 2005: 3). Дело здесь в том, что ни одной конкретной сущности — например, человеческому разуму не отдается предпочтение в качестве главного объекта исследования — все вещи рассматриваются с самого начала, когда ни одна из них не имеет онтологического приоритета перед другой.

В книге «Алфавит» (1981) Кристенсен приводит аналогичный список. В определенном смысле стихотворение представляет собой не что иное, как список таких существующих вещей. Однако он организован не случайным образом, а в алфавитном порядке и с помощью последовательности Фибоначчи, где количество строк равно сумме двух предыдущих строк: 1, 2, 3, 5, 8, и так далее. Оно начинается так:

   1 абрикосовые деревья существуют, абрикосовые деревья существуют

   2 папоротник существует; и ежевика, ежевика [^11];

   существует бром; и водород, водород

   3 существуют цикады; цикорий, хром,

   цитрусовые деревья, цикады существуют;

   цикады, кедры, кипарисы, мозжечок

   4 существуют голуби, мечтатели и куклы;

   существуют убийцы, и голуби, и голуби;

   дымка, диоксин и дни

   существуют, дни и смерть; и стихи

   существуют; стихи, дни, смерть

   (Christensen 2001: 11–14)

Первая строка представляет собой простое утверждение: «абрикосовые деревья существуют», за которым следует повторение: «абрикосовые деревья существуют». Тон стихотворения с его повторяющимся ритмом скорее напоминает молитву, чем утверждения. Тем не менее, общим знаменателем всех перечисленных вещей является то, что они существуют. Стихотворение представляет собой длинный список различных вещей, которые не существуют одинаково, но как только они начинают существовать — они существуют в равной степени (наравне). Кристенсен представляет плоскую онтологию, но объединяет ее с обобщенной моделью. В разделе 9 она рассказывает о «пере-потерянном рае», где все белое, «но не такое белое, как то белое, что существовало во времена фруктовых деревьев — их цветение было белым» (Christensen 2001: 21). Учитывая это описание, абрикосовое дерево в начале может быть отсылкой к Райскому саду — саду, где растут фруктовые деревья. В природе все начинается с мифических ассоциаций, затем мы переходим к растительности (папоротник) и фруктам (ежевика), а также к химическим элементам (бром и водород) перед тем как мы перейдем к животному миру — цикадам и клубнелуковичным растениям (цитрусовые деревья и кедры), минералам (хром) и, наконец, к человеческому мозгу (мозжечок). В четвертой части мы видим голубей — фигуру, наполненную религиозной символикой, к тому же нам встречаются мечтатели, убийцы и куклы, а также атмосферные явления — дымка и токсичные продукты — диоксин, за которыми следует смерть.

Смерть от загрязнения окружающей среды, токсичных отходов и ядерного оружия, подобно атомной, водородной и кобальтовой бомбам, проходит через стихотворение красной нитью. Ритмичное повторение простой онтологической идеи «все вещи существуют в равной степени» сопровождается взаимодействиями между этими вещами и возможным разрушением мира, каким мы его знаем. В этом смысле онтологическое утверждение «вещи существуют» звучит как призыв: «Вещи существуют!»

В разделе 6 мы возвращаемся к абрикосовым деревьям, но с дополнительными характеристиками: «абрикосовые деревья существуют, абрикосовые деревья существуют / в теплых странах это вызывает правильный цвет абрикосовой мякоти» (Christensen 2001: 16). Это уже не просто онтологическое утверждение о существующем объекте, но и онтическая квалификация объекта и контекста вокруг него. Далее в 8 части, мы возвращаемся к мозгу, но в контексте того, что он был рожден другим — объектом: «...и вся эта гелиоцентрическая дымка, которая мечтала об этих преданных своему делу мозгах, их удаче и человеческой коже…» (Там же: 18). Человеческий мозг берет свое начало в природе, то есть в животном мире (о котором мечтают цикады) или в биосфере как таковой (о которой мечтает гелиоцентрическая дымка), но как только он существует, он в равной степени существует и среди других объектов — цикад, кедров, кипарисов, мозжечка. Объекты существуют как отдельные сущности, и они существуют в отношениях.

Вернемся к 9 части: «ибис будет существовать, движения разума унесутся в облака, / как вихри кислорода в глубине Стикса» (Там же: 20). Онтологический аспект здесь заключается в том, что разум может существовать как сущность среди других, а не за VIP-столиком в клубе реальности, но также и как сущность, опутанная природой. Однако онтический аспект гораздо более политичен. Раздел 9 начинается так: «Существуют ледниковые периоды, существуют ледниковые периоды / лед полярных морей, зимородок во льду; / существуют цикады, цикорий, хром» (Christensen 2001: 20). Как утверждает Келд Зерунейт (Keld Zeruneith) (1983: 182), длинное стихотворение в прозе в целом содержит двоякую временную структуру — одновременность вечного повторения различных сюжетных линий и в то же время более последовательную структуру времени, ведущую к апокалипсису. В девятой части, посвященной современному периоду, рассказывается об антропоцентрической эпохе, связанной с массовым вымиранием. В начале описывается ледниковый период, а в конце — тающие глаза. Здесь также присутствуют загрязнение планеты и возможное уничтожение биологических видов. Мы начинаем со «льда», затем следует — «небо цвета цикория, похожее на синеву, растворяющуюся в воде», а после — намек на смерть, когда разум, уносящийся в небо, сравнивается с рекой Стикс (Там же: 20). Гордыня человечества воплощена в образе Икара: «Икар, завернутый в тающий воск / крылья всё ещё существуют, Икар бледен, как труп / в уличной одежде, Икар углублялся туда, где / существуют голуби, мечтатели и куклы» (Там же: 21). Мифологические сюжеты перенесены в мирскую обстановку — Икар в уличной одежде — наряду с мотивом смерти и религиозными символами, которые свидетельствуют о нашем саморазрушении: «...конечно, мы будем существовать, и на кресте у нас будет кислород. / как иней, мы будем существовать, как ветер, / как радужная оболочка в мерцающих зарослях ледяных растений, как сухие травы тундры, как маленькие существа / мы будем существовать, такими маленькими, как частицы пыльцы в торфе, / как частицы вируса в костях…» (Там же: 21).

Как мы уже видели, вопрос формы также является важной частью «Алфавита». Как утверждает Зерунейт (1983: 182), когда Кристенсен (2001: 27) сравнивает «слова» с «хромосомами», она также указывает на потенциальную опасность ошибок молекулярного шифрования, порождаемых хромосомами, которые заставляют объекты расти вопреки их естественному строению. Иными словами, язык, как и всё остальное в мире, подвергся загрязнению и радиации, когда люди настроили природу против себя, разделив силы и превратив высвобожденную энергию в мультинациональное разрушительное ядерное оружие. Мы видим расщепление ядра в самом языке путем разделения на строфы и накопления количества строк, которые имитируют рак и атомарные процессы (Zeruneith 1983: 185). Далее, из-за последовательности Фибоначчи, стихотворение не может содержать все буквы алфавита. Однако оно заканчивается буквой n, которая, согласно Зерунейту (там же: 181), является отсылкой к символу периода полураспада радиоактивных материалов. Образ пере-обретенного рая возвращается в конце стихотворения, где радиационный заяц смотрит на группу детей, ищущих убежища в пещере, где они слышат, как ветер рассказывает о сожженных дотла полях: «...как будто они были детьми из детских сказок, они слышали, как ветер доносит / о сгоревших полях, / но они не дети / их больше никто поддерживает» (Christensen 2001: 76-77).

Сюжет «Алфавита» — это мрачная экологическая история, начинающаяся с абрикосовых деревьев — райского уголка и заканчивающаяся массовым уничтожением, вымиранием, смертью и террацидом. Структура представляет собой комбинацию онтогенетического импульса, сопровождаемого языком, в чем-то похожим на тот, который мы находим в стихотворении «это», но постоянно подкрепляемым изречением плоской онтологии «вещи существуют», которому вторит онтико-политический [^12] призыв: «Вещи существуют!». Поэтическое мышление Кристенсен берет свое начало в децентрализованном множественном фокусе, в напряжении между языком и реальностью, которое создает чуждый элемент — состояние секретности. Последняя строка апрельского письма от 1979 года отражает этот момент: «Кто знает, может быть, сами вещи осознают, что мы зовемся как-то по-другому» (Christensen 2011: 146).

Заключение

В ходе спекулятивного поворота в современной континентальной философии природа и нечеловеческий мир стали серьезной темой для обсуждения. Важность языка, когнитивных способностей и трансцендентального анализа уменьшается в пользу новых систематических теорий всего — материи, объектов, природы и так далее. Как устроена сама реальность? Состоит ли она из отдельных объектов (Харман) или представляет собой процессное развитие природы как таковой (Грант)?

На примере поэтического мышлении Ингер Кристенсен мы получаем гибридную модель, в которой язык (логос, познание, трансцендентальная структура и т. д.) и реальность (природа, объекты и т. д.) постоянно сопровождают друг друга, вращаясь вокруг органической пропасти своего формирования (состояние тайны). Для Кристенсен форма и содержание, поэзия и реальность, объекты всех масштабов и природа как живая семиотическая система сливаются воедино во всех новых образованиях, конструкциях, деконструкциях, истинах, вымыслах, альтернативных мирах, надеждах и мечтах, тревогах, фруктовых садах, голубях, убийцах, политике, плутонии без единого организующего принципа. Реальное рассматривается как совокупность в движении (природа) и как совокупность отдельных сущностей, существующих на одной и той же плоской онтологической и политической основах. В этом смысле её поэзия, по-видимому, занимает спекулятивную позицию между Харманом и Грантом, или то, что я называю объектно-ориентированной философией природы.

Источники

Badiou, Alain (2014). The Age of the Poets: And other Writings on Twentieth-Century Poetry and Prose. Ed. and Trans. Bruno Bosteels. London: Verso.

Bennett, Jane (2010). Vibrant Matter: A Political Ecology of Things. Durham, NC: Duke University Press.

Bogost, Ian (2012). Alien Phenomenology, or What It’s Like to Be a Thing. Minneapolis: University of Minnesota Press.

Bryant, Levi, Nick Srnicek, and Graham Harman (2011). «Towards a Speculative Philosophy» In The Speculative Turn: Continental Materialism and Realism, eds. Levi Bryant, Nick Srnicek, and Graham Harman, 1–18. Melbourne: re.press.

Carson, Anne (2006). «Introduction». In it, by Inger Christensen, trans. Susanna Nied. New York: New Directions Books.

Christensen, Inger (2001). Alphabet. Trans. Susanna Nied. New York: New Directions Book.

Christensen, Inger (2006). it. Trans. Susanna Nied. New York: New Directions Book.

Christensen, Inger (2009). Hemmelighedstilstanden [The state of secrecy]. Copenhagen: Gyldendal.

Christensen, Inger (2011). Light, Grass, and Letter in April. Trans Susanna Nied. New York: New Directions Book.

Christensen, Inger (2018). Verden ønsker at se sig selv. Digte, prosa, udkast [The World Wishes to See Itself. Poems, Prose, Drafts]. Copenhagen: Gyldendal.

DeLanda, Manuel (2013). Intensive Science and Virtual Philosophy, London: Bloomsbury.

Grant, Iain Hamilton (2006). Philosophies of Nature after Schelling. London: Continuum.

Grant, Iain Hamilton (2011). «Mining Conditions: A Response to Harman» in The Speculative Turn: Continental Materialism and Realism, eds. Levi Bryant, Nick Srnicek, and Graham Harman, 46. Melbourne: re.press.

Harman, Graham (2005). Guerrilla Metaphysics — Phenomenology and the Carpentry of Things. Chicago: Open Court.

Harman, Graham (2017). «Global Finitude» in The Kantian Catastrophe — Conversations on Finitude and the Limits of Philosophy, ed. Anthony Morgan, 253– 70. Newcastle upon Tyne: Bigg Books.

Harman, Graham (2018). Object-Oriented Ontology —A New Theory of Everything. London: Pelican Books.

Haugland, Anne Gry (2012). Naturen i ånden: Naturfilosofien i Inger Christensens forfatterskab [Nature in spirit: The philosophy of nature in Inger Christensen’s authorship]. PhD diss., Department of Nordic Studies and Linguistics, Faculty of Humanities, University of Copenhagen.

Holk, Iben (1983). «Det egentlige/Det usigelige — det. Digt, 1969» [The proper / the inexpressible —it. Poem, 1969]. In Tegnverden: En bog om Inger Christensens forfatterskab [A world of signs: A book on Inger Christensen’s authorship], ed. Iben Holk, 79–110. Aarhus: Centrum.

Kant, Immanuel (1998) Critique of Pure Reason. New York: Cambridge University Press.

Kant, Immanuel (2000) Critique of the Power of Judgement. New York: Cambridge University Press.

Knausgaard, Karl Ove (2014). My Struggle. Book II: A Man in Love. Trans. Don Bartlett. New York: Farrar, Straus, and Giroux.

Ilachinski, Andrew (2002). Cellular Automata: A Discrete Universe. New Jersey: World Scientific.

Malabou, Catherine (2016) Before Tomorrow — Epigenesis and Rationality. Trans. Carolyn Shread. Cambridge: Polity Press.

Malabou, Catherine (2017). «Transcendental Epigenesis». In The Kantian Catastrophe? Conversations on Finitude and the Limits of Philosophy, ed. Anthony Morgan, 239–52. Newcastle upon Tyne: Bigg Books.

Meillassoux, Quentin (2009). After Finitude: An Essay on the Necessity of Contingency. Trans. Ray Brassier. London: Continuum.

Morton, Timothy (2007). Ecology without Nature: Rethinking Environmental Aesthetics, Cambridge, MA: Harvard University Press.

Rubenstein, Mary-Jane (2016). Worlds without End: The Many Lives of the Multiverse. New York: Columbia University Press.

Stougaard-Nielsen, JaKob (2020). «Nordic Nature: From Romantic Nationalism to the Anthropocene». In Introduction to Nordic Cultures, ed. Annika Lindskog and Jakob Stougaard-Nielsen, 165–80. London: UCL Press.

Svare, Silje Ingeborg Harr, Anne Gry Haugland, and Klaus Müller-Wille (2016) «Inger Christensen / Novalis / Philosophy of Nature». Romantik: Journal for the Study of Romanticisms 3.1: 79–109.

Weisman, Alan (2008) The World Without Us. London: Virgin Books Ltd.

Wolff, Francis (1997) Dire le monde [Saying the World]. Paris: PUF.

Zeruneith, Keld (1983) «Alfabetisk entropi — alfabet. Digt, 1981« [Alphabetic entropy — Alphabet. Poem, 1981]. In Tegnverden — En bog om Inger Christensens forfatterskab [A world of signs: A book on Inger Christensen’s authorship], ed. Iben Holk, 179–92. Aarhus: Centrum.