Чарльз Симик. Я лежу в тебе яблоком (перевод Саши Лысенко с предуведомлением Егора Зайцева)

Студия поэтического перевода в ШЦПМ — такое место, где в мы в течение года собирались раз в две недели, чтобы полтора-два часа обсуждать полтора-два перевода. Перевод рифмованного стихотворения можно обсуждать очень долго. Перевод верлибра, как показывает практика, — ещё дольше. Понять, что в стихотворении главное, что обязательно нужно передать (ритм, интонацию, клаузулы, пристрастие к длинным / коротким словам), а чем можно пожертвовать, по-моему, самая сложная задача, которую ставит перед собой переводчик.

На занятиях студии мы старались определить эти задачи. По моему мнению, Саша их разрешила. 

 — Егор Зайцев

ДОМ [1]

Мой дом сворачивается,

Собирается в путь,

Не прячет щетину

И фермерские ботинки. 

Уже я слышу, тащат мешок к реке,

Уже я вижу еле заметный мучной след. 

Странно,

Это, должно быть, белизна

Тех прелестных кроватей,

Стёртая в порошок,

Это, должно быть, кухонный

Стол,

Копающий лунки,

Чтобы сажать ножи.

Не будет ответа… с затонувшего галеона.

В сердце моряка старый дом пьёт за здоровье ветра.

Но приходят какие-то люди:

Время отправить его на убой.

Идёт зима.

Время закоптить его мясо.

1970

ЭКСПЕДИЦИЯ

Они прибывают

На объект вечером.

Некому их встретить.

Ручные фонари

Отбрасывают тени,

Назад им в руки.

Они ведут запись:

Небо и земля —

Одного, непроглядного цвета.

Здесь нет ветра. Если и есть реки,

То, должно быть, подземные.

Ни намёка на те чудеса, что мы искали.

Ни следа местных девушек, ничего.

Здесь нет даже пыли, из чего мы должны заключить,

Что недавно кто-то ушёл,

Взмахнув метлой…

Пока они пишут, крохотная вселенная

Вшивает в них чёрную нить.

Наконец, не осталось ничего,

Кроме тихого голоса,

Который принадлежит

Кому-то из них,

Или кому-то до них.

Слышится: спасибо,

Что вы всё-таки пришли.

Мне становилось одиноко.

Я узнаю вас. Вы то,

Что ускользало от меня.

Да будет здесь наша страна.

1970

ТЕЛО

Это последний

Неизведанный континент

Во сне бродит моя рука, строит

Корабль. Команде в трюм

Костей мешок кладёт

И кровь в бочонок льёт.

Знает дыханье, что дует на север.

Она, с дыханием Запада,

Каждую ночь плывёт на восток.

Птицы с суши, замеченные в море -

Запах твоего спящего тела.

Касание, на вершине мачты,

Кричит в четвёртом часу утра,

Просит разжечь огонь

На кромке мира.

1971

ТРАВА

Теперь всё висит на острие травы,

укрытом у дороги, куда мне не ступить,

под небом, которое увидеть

мне не хватит сил, вечером

длинного летнего дня, это,

по правде, последний туз в рукаве

тихого и мрачного игрока напротив.

Но всё же, об этом острие

я писал, запечатывая в слова

шифр собственного желания,

отправляя их колоннами муравьёв,

вооружёнными только моим теплом

и особым, неповторимым

духом моего умирания.

Иногда они возвращались,

неразборчивые, опустошённые

посыльные древних землетрясений и потопов,

строгость чужеродных пространств

вытеснила из них моё дыхание.

Я думаю о тех, кого нет,

о том, где они теперь:

незастеленная кровать, солнечная стена,

где тень от дерева,

затерянная в мыслях, отдыхает.

1971

ПОДУШКА

Мы ещё путешествуем?

Белизна, ты выходишь из собачьей пасти

В холодный день. Фартук,

Я лежу в тебе яблоком.

Ты зажгла лес. Выставила два

Чёрных ветра на продажу. Ты всё ещё

Охраняешь меня от воров

На дороге безжалостной и безлюдной?

Завязать моё дыханье внутри тебя

В узел — найти путь

Назад к твоему запаху.

Он ещё не купил мне пересмешника.

Мы разлучились, святое время.

Я тянусь меж двух стульев. Недавно

Я начал носить шоры. Одноног,

Так как на две не хватит места.

Мертвецам по нраву яйца. Так

Галька, запрятанная под тобой,

Говорит. Обнажённая,

Чтобы те, кто скрипит зубами во сне,

Склонили свои головы.

1971

МУХИ

1.

Вот наживки, крючки

Спрятаны. Игольницы,

Готов ли мой костюм?

Я узнаю их. Их слепили

Из грязи и плевков в сиротском приюте.

Как они вздыхают, затем крестятся

Ножками.

Я холодное стекло в окне дома,

Оставленного на Зиму. Они проходят,

Мрачные, омытые сигаретным дымом,

Как брань, нацарапанная в общественном туалете.

Одна из них пройдёт по моей могиле.

Не эта, что я невинно убью,

И не та, застывшая

На ухе моей спящей дочери.

2.

Как долго я пытаюсь

Что-то вспомнить. У меня на пальце

Муха сверкает как кольцо. Зимний

Первый Ветер

Высоко над домом,

В ветвях красного дерева.

3.

Убитая муха всегда возвращается.

Может ли одна проснуться в другой?

Думая, мы лепим мух.

Только Святым известно их точное число.

Одну, большую и чёрную, я подозвал как такси.

Сегодня, когда опускалась ночь,

Она отвела меня в комнату,

Где одиночество хранит блюдце молока.

1971

СТРАДАНИЕ

Стоит продавать его по домам?

Грязь под ногтями,

Ушные кости из домашнего бренди,

Паучьи гнёзда моей печени.

Это только начало, кочка,

Что заставляет сделать шаг

Иначе. Что-то колючее, укрывшееся

В земле, выселяет меня,

Замахнувшись лопатой.

Естественно, я пытался спорить, убедить…

Затем, тайком, запихнул его в мешок

С камнями и кинул в реку.

Оно ждало моего возвращения с раскрытыми объятиями.

Мы занялись любовью. Позже я разделил

С ним жестянку сардин и стакан молока.

Оно полнеет от слюны с моей ложки,

Плевков, нацеленных на его лицо.

Теперь я дышу только его дыханием

Грязных пеленок, ворса

На швах карманов, пота.

Я не могу уснуть, ведь

Ему нужен свет, чтобы читать

Жития его Святых:

Где старушка-полячка

Узрела бога, пока мыла полы.

1971