«Как поэт я могу предложить только сочувствие, наблюдение и фиксацию». Интервью Лизы Хереш со Святославом Улановым

В книжной серии «Флагов» вышел дебютный сборник краснодарского поэта Святослава Уланова «Weather Report», обрамлённый сопроводительными текстами Кирилла Азерного и Любови Барковой. Чтобы познакомиться с автором лучше, редакторка журнала Лиза Хереш взяла у Святослава Уланова интервью о важности популярной культуры, связи поэзии и математики и механизме работы раскавыченной цитаты. Мы публикуем расшифровку беседы — и предлагаем приобретать сборник Святослава Уланова в независимых книжных магазинах и на маркетплейсах. 

У Уланова в текстах много «больших вещей» — душа, христианский Бог, устройство мира. А лаконичность текстов, их краткость, и возникающая из‐за нее иногда броскость образов — способ справиться с наблюдением за этими «большими вещами», воспринимать их так, как если бы они по масштабу были равны говорящему.

— Любовь Баркова

Лиза Хереш: Святослав, привет! Давай сначала поговорим про твою книгу. Можешь рассказать, как ты её видишь, какие в неё вошли тексты, как она для тебя композиционно выглядит и почему она называется так, как называется.

Святослав Уланов: Организация текстов книжки, в основном, хронологическая, хотя, естественно, в целях усиления композиции некоторые тексты были переставлены. В основном, это что-то вроде дневниковых записей, за тем исключением, что это не чистый дневник, а тексты преимущественно художественные. Точнее так: мой биографический материал в текстах редко проскакивает. Я в основном использую различные поп-культурные элементы. Например, там очень много аниме, что нетрудно заметить. Иногда игры, что-нибудь в этом духе... Я также стараюсь избегать прямых отсылок к «я».

Когда я пытаюсь использовать я-говорение у себя, это как будто бы плохо работает. Поэтому я стараюсь больше конструировать субъект, отталкиваясь от предметов, которые он видит. Видит, переживает, чувствует. Я думаю, это очень заметно в книжке. И, соответственно, вошли в книжку преимущественно ковидные тексты и тексты, написанные после 24 февраля.

Причём они, как ни странно, очень хорошо переплетаются, как будто бы в таком дискретном формате время ощущается непрерывным. О названии книжки. Изначально оно было названием текста, который я написал к выходу антологии от «НЛО» об американской поэзии, и изначальное название было отсылкой к серии видеороликов Дэвида Линча. У Дэвида Линча во время ковида, и, по-моему, до сих пор выходят, каждое утро по Лос-Анджелесскому времени прогнозы погоды на сегодня. И вот как будто бы в хаотичном течении жизни — ковид казался массовой катастрофой и был таким на самом деле — прогнозы погоды и вечерние лотереи Дэвида Линча были такими фиксированными точками во времени, которые упорядочивают жизнь.

И мне показалось это очень важно. И когда я строил книгу, я понял, что на самом деле все тексты мои организованы примерно по тому же принципу, поэтому название оказалось идеальным.

Л.Х.: Ещё мне было интересно, что в твоей поэтике, в её механизмах, то, что ты называешь я-говорением, — как я понимаю, под этим имеется в виду, в том числе, как бы явно появившийся в тексте какой-то субъект из кожи и плоти, — для тебя нежелательно. Ты бы хотел избежать его и, наоборот, определять какую-то собственную точку разговора в связи с окружением, вещами и даже каким-то эмпирическим контекстом. Мешает ли или помогает это тебе обращаться как раз к субъектным трансформациям, которые происходят с человеком, находящимся сегодня в России?

С.У.: Да, я бы хотел вернуться опять к этому. Начнём с конца. Сдержанность, которую ты упомянула, она связана с тем, что я задаю себе некоторые формальные рамки. Это может быть незаметно на структуре самих текстов, поскольку я достаточно свободно обращаюсь и со свободным стихом, и гетероморфный стих у меня проскакивает, это понятно. Когда я говорю про формальные рамки, я, например, заключаю с собой некоторый договор.

Вот у нас есть какой-то текст, мы напишем его фрагментами по восемь строчек. Читатель может не обратить на это внимание, но все фрагменты будут по восемь строчек. Здесь у нас будет некоторое подобие строф, которые будут организованы по некоторому принципу. Неважно, заметят читатели или нет. Я знаю, что у меня есть функция договора с самим собой: текст должен быть организован определенным образом.

Поэтому я думаю, что сдержанность связана с решением, прежде всего, формальной задачи. Содержательная задача отстраивается как раз-таки от этических убеждений. Дело в том, что форма, по-моему, неизбежно связана с содержанием. И ясное дело, что формальные ограничения, которые ты на себя накладываешь как автор, исходят из твоей этической позиции.

Я понимаю, что сейчас я как поэт могу предложить только сочувствие, наблюдение и фиксацию. Я не понимаю, какие задачи может решать поэзия глобально. Потому что все мы вспоминаем идиому Одена «poetry makes nothing happen». Мне нравится буквалистский перевод: «поэзия заставляет происходить ничего».

То есть, когда ничто происходит, это означает, что время продолжает идти. По-моему, это прекрасно. В общем, я стараюсь исходить из таких предпосылок. Часто именно ограничения кажутся мне органичными. Я сказал про интуицию и нащупывание паттерна, которым текст может быть написан, но тут есть ещё такая штука: я всегда обращаю внимание на то, как текст выглядит, мне важна стиховая графика. Когда стихотворение начинается внутри меня, то после появления первых языковых фрагментов я сначала понимаю, как они должны быть расположены в пространстве листа, а потом понимаю, как в целом будет графически устроена форма текста ещё до появления слов.

И тут основное влияние — это Всеволод Некрасов и Питер Джицци. У Некрасова потрясающее чувство графического ритма и ему тоже было важно, как тексты выглядят. В случае с Джицци я не искал, что именно автор думает о своих текстах и как описывает механику письма. Просто почувствовал близость моему ощущению того, как должен выглядеть стихотворный текст, и раз в полгода возвращаюсь к его стихам.

И понятно, что предчувствие графики всегда диктует тебе строфику и у тебя появляются основания для договора о форме с самим собой — для каждого конкретного стихотворения. Я стараюсь следовать за интуицией, ищу ощущение: работает текст или нет... Мне сложно его сформулировать, но я понимаю, когда мой текст работает, а когда нет. Если текст работает для тебя, то, по-моему, это самое главное. Правда, при этом нужно быть строгим к самому себе.

Л.Х.: Ты говорил про формальный договор. Как он возникает у тебя, и благодаря чему он формируется? Как ты выстраиваешь для себя эти задачи, что на них влияет, и можешь ли ты его нарушить, пока пишешь текст?

С.У.: Да. Я думаю рассмотреть это на конкретном примере. Обычно у меня нет плана на текст. У меня может появиться какая-то мысль в голове, которую я начну развертывать, например, в стихотворение. Или у меня может появиться какая-то конструкция в голове: синтаксическая, языковая. Я пойму: «О, это может быть будущее стихотворение». Я начну думать. Эту мысль, либо эту конструкцию — каким-то образом развивать. Она начнёт расти у меня в голове. Тогда я попытаюсь её записать. Дальше я увижу, что она складывается в столбик. Значит, здесь может быть паттерн. Интересно, можно ли по этому паттерну выстроить весь текст? И тогда я начну пытаться его разворачивать. Если текст воспротивится — а я не знаю обычно, чем мой текст закончится и стараюсь этого не знать — я не буду заканчивать.

Можно рассмотреть это на примере текста «evangelion kiss». Сначала я задумал четыре части — те фрагменты, на которые он разбит по восемь строк, писались не так. Сначала появились первые четыре строки, а дальше конец первого фрагмента был написан вместе с начальными строками второго фрагмента. Это было в мае 2023 года, и я писал тексты до конца августа — очень долго для меня. Я думал, что фрагментов будет четыре, на середине третьего я уже думал, что их будет восемь, а в итоге их было пять — текст больше не захотел себя писать, получилось законченное высказывание, с которым я, правда, сейчас готов поспорить.

Пишу я редко — жду, пока у меня появится ощущение неизбежности высказывания.

Л.Х.: А редкость письма не влияет на навык?

С.У.: Из-за профдеформации — а я считаю, что я больше математик, чем поэт — мне кажется, что поэзия и математика это одна и та же деятельность. Везде надо находить связи: тебя ведёт интуиция, а связи конструируются тобой и внутренними обстоятельствами контекста. Связи не предзаданы. Одни и те же обозначения значат разные вещи, потому что так было удобнее. Есть поэт Михаил Файнерман, у него есть потрясающие миниатюры и собственный жанр текстов, представляющий собой рассуждения — он пишет теоремы. Поэтому у меня просто происходит переключение деятельности. Но, конечно, я стараюсь писать заметки, чтобы не терять навык. Я быстро разочаровался в версификации, но я не могу полностью отказаться от формальных ограничений — поэтому я остановился на гетероморфном стихе. Я слышу некоторые вещи ямбом или хореем (хотя в основном у меня ломаные трёхсложники), и не могу отказаться от рифмы, поэтому не даю своим текстам избыточную свободу. Не даю языку власть над собой.

Л.Х.: Интересно, что ты много говоришь про формальное устройство своих текстов. Это кажется не очень стандартным — быть настолько в курсе внутреннего устройства собственных стихотворений.

С.У.: Я просто смотрю на свои тексты как на чужие! Я, например, очень люблю перечитывать Гронаса, его «Краткую историю внимания». Его традиционное камлание, когда он наслаивает звуки на звуки (в его случае, кажется, это очень тяжёлый способ письма), жадно ждёт продолжения каждого своего текста. Когда ты работаешь с традиционной просодией, она соблазняет тебя отклониться в сторону автоматизма. Если ты порядочный автор, то не можешь смотреть на свои тексты без опаски в этом отношении — просодия физиологически настолько соблазнительна, что в какой-то момент становится непонятно: текст правда работает или это какое-то запрещённое вещество.

Л.Х.: Назови тогда, пожалуйста, имена, чьи тексты или принципы создания текстов тебе близки и важны. Мне интересны все стороны этой поэтической генеалогии.

С.У.: Мне очень повезло быть бесталанным версификатором в старшей школе, поэтому я не смог подражать Бродскому; к тому же, у меня получилось найти противоречия в его нобелевской речи, несоответствия его же принципам. Поэтому я назову Михаила Айзенберга, Олега Юрьева, Васю Бородина (как же он достигал такой лёгкости? Его стихи каждый раз удивляют), Гронас, я полагаю, вечная любовь. Ещё мне очень важны стихи Эмили Дикинсон, правда, я не знаю, как это может проявляться — в строгости к самому себе? Мне нравится Роберт Крили и то, как он работает с дыханием в тексте. Правда, моё дыхание, судя по всему, предполагает длинные строки, так что подражать тут не получается. В моих текстах часто появляются цитаты: из Андрея Черкасова, часто — из Льва Оборина, особенно в ранних текстах. Это сделано осознанно и работает по типу любовного послания. Я раскавычиваю цитаты, но стараюсь делать так, чтобы это не выглядело, как намеренный плагиат.

Я не упомянул метареалистов и Ерёмина (но тогда сюда же — Глеб Симонов и Тютчев, а также Ломоносов) — сама по себе позиция исследовательской строгости/сдержанности как будто бы наиболее воплощена в метареализме как явлении и в отдельных поэтиках вышеупомянутых авторов. (Правда, у Ломоносова она только проговаривается, хотя, например, в тексте про Кузнечика и тон соответствует целям текста).

Ещё мне кажется, что похожая строгость/сдержанность есть у Палмера, если не учитывать, что они с Парщиковым — эпические поэты (как будто бы) Правда, у Палмера она может происходить из другого источника: он же в некотором смысле периферийная фигура — и тогда его сдержанность родственна стоицизму Кавафиса или Бонфуа.

Л.Х.: Как в твоих текстах уживается спрятанное «я» и продемонстрированные его интересы и культурные преференции — например, отсылки к аниме?

С.У.: Я считаю, что надо писать те тексты, которые хочется прочитать самому. Я понимаю, что если не попытаюсь совместить «Юную революционерку Утэну» и «Эксперименты Лэйн» как одно эстетическое сопереживание и не приправлю это отсылкой к «Евангелиону» и «Ателье Paradise Kiss», этого никто не сделает! Возможно, это делают авторы фанфикшена, но я просто пока не разобрался в его логике. Вот у меня есть рефлексия по поводу происходящего: ты стоишь на остановке, идёт дождь, провода пересекают небо. Тут начинается текст. Потом ты понимаешь: о боже, трамвайная сцена, это же «Эксперименты Лэйн», как она добиралась до школы. Трамвай, который на самом деле не двигается в рамках анимации — аниматоры просто трясли картинку, чтобы создать иллюзию движения. Ты понимаешь, что это выглядит сновидчески, начинаешь строить, отталкиваясь от сюрреализма, свой поэтический комментарий на этом фундаменте. Все эти факторы поп-культурного контекста, поэтической и бытовой рефлексии сливаются в один текст, и именно этого текста тебе не хватает — тогда я и начинаю писать. Поэтому мои интересы напрямую отражаются в них. У меня были тексты, в которых было неироническое я-говорение — например, в тексте «автобиографическое». Есть и незакавыченное «я» — это мои персонажи. То есть я создаю отдельного субъекта, но мои-то друзья знают, что я не атеист, а пантеист, потому что я математик и верю в связи между вещами.

Л.Х.: Какие ты сейчас пути развития видишь для твоего письма?

С.У.: Полгода назад я бы сказал тебе, что меня волнует снятие напряжения между видимой дихотомией «нового» и «вечного». В моих текстах есть попытка выстроить метафизику на основании политических обстоятельств. Я чувствую исчерпанность в прямом политическом высказывании в рамках поэзии — на мой взгляд, сейчас оно не работает постольку, поскольку проигрывает любому другому политическому высказыванию, становясь с ним в один ряд, — пытается работать по внелитературным принципам. Я пытался понять, как это можно преодолеть. Сейчас прямого ответа я дать не могу. Мне интересно попытаться выйти на более ёмкое и более точное высказывание. Я стал чуть меньше писать и ещё требовательнее относиться к каждому тексту, чтобы отточить это чувство. Я пытаюсь понять, какие критерии могут быть применимы к тексту теперь. Можно написать хороший текст, но зачем? Как поэзия сейчас должна функционировать? Я пытаюсь придумать это для себя и ищу ответ. Уже поиски этого ответа приведут к текстам, а там, может, я найду для себя ответ и приступлю к книге как к проекту. Мне вообще кажется, что нужно заниматься проектными книгами, как Генрих Сапгир. Не знаю, куда я пойду — полгода назад я был уверен, что буду приоткрывать дихотомию и бороться с исчерпанностью прямого высказывания. Сейчас я открыт к более широким поискам.