Пауль Целан. Стихотворения из «Поместья времени» (перевод с немецкого Ивана Соколова)

ПОЛЮСА

Пятьдесят стихотворений, написанных Целаном в промежутке между 2 сентября 1968 года и 25 февраля 1970 года, были изданы уже после самоубийства поэта, под общим названием «Zeitgehöft» — «подворье, поместье, усадьба времени», по заглавию одного из трёх составивших сборник циклов. Это книга незавершённая, посмертная — но вобравшая в себя один из острейших периодов в жизни автора, от нарастающего психического заболевания до всё отягощающегося семейного кризиса, от чрезвычайного волнения за судьбу евреев в Европе и на Ближнем Востоке во время Египетско-израильской войны на истощение (март 1969 года — август 1970 года) до личной поездки Целана в Израиль в сентябре-октябре 1969 года и романа с важнейшей собеседницей его последних месяцев — израильской поэтессой Иланой Шмуэли. Вместе с тем, конечно, автобиографические обстоятельства здесь лишь тень, мутная плёнка, сквозь которую поэт силится различить то, что действительно к нему взывает, — судьбу языка в длящемся (пост)катастрофическом состоянии.

В этой попытке перевода некоторых из последних стихотворений Целана упор сделан на таком разрешении конфликта между жизнью и искусством, для которого выбор в пользу отчуждённой мелодики и развеянной по ветру визуальности возможен лишь перед онемелым лицом истории, в негреющем излучении истины, передать которое устами традиционно понятой выразительности (и тем более самовыражения) было б предательством. Вместе с тем, это совсем не глухое, не «матовое» письмо: полость голоса автора здесь достаточно полая, чтобы в неё можно было войти и другому, но она чётко очерчена фрагментами самых разных идиоматических текстур и дискурсивных полей. Задачей переводчика здесь было, тем самым, удержание натяжения между бессловесным и ясным, — сделать так, чтобы оставалась возможность сдвига в края, лирике доселе не ведомые, и при том не до конца растерять по пути память о тех пространствах — эротических, мистических, технологических и политических, — из которых это движение было начато. «Полюса / внутри нас», — и маршрут, предлагаемый здесь читателю, лежит между ними.

— Иван Соколов

^{С ТОНУЩЕГО КИТОВОГО ЛБА}

я тебя считываю —

ты меня узнаёшь,

небо

бросается

на гарпун,

шестиного

расселась в пене наша звезда,

медленно

поднимает видящий это

крохотку утешенья:

спаривающееся Ничто.

ТЫ РАЗЛЕГЛАСЬ

над собой,

над тобой раз-

леглась твоя участь,

белоглазо, из песен

выплёскиваясь, подходит к ней то,

что спасает

при корчевании языков,

даже в полдень, на улице.

Лишь когда тебя

тенью касаюсь,

веришь ты моему

рту,

что с почуянным

запоздало

лазает высоко

по ободьям времени,

ты встаёшь в сонм

переработчиков среди

ангелов,

немобешеное

звезденеет.

ВСАДЯСЬ

в путь изумрудный,

личинкой, звездой буксуя, каждым

килем

ищу тебя,

бездна.

ПРЕД МОИМ

коленом, объятым зарницами,

останавливается рука,

которой ты

провела себе по глазам,

лязг

подбирает ясность

в круг, которым я описал

нас двоих,

иногда, правда,

небо гибнет

ещё до

наших осколков.

ТЫ ШВЫРЯЕШЬ ЗОЛОТО вслед

мне, утопающему, —

рыба, может, и поддалась бы

на взятку.

Ты мне дай лучше, Смерть,

мою гордость.

НОКТЮРН: когда ты

меня принимаешь, при-нимаешь

и под-,

на три страждущих дюйма над

полом:

все плащи умирания из песка,

все помочь-не-смогушники,

всё, что так и

хохочет

своим языком…

Я БАЛУЮСЬ СО СВОЕЙ НОЧЬЮ,

мы захватываем

всё, что здесь сорвалось с цепи,

погрузи же мне и

свою темноту на

блуждающие полу-

глаза,

слышит пусть и она —

отовсюду идущее,

неопровержимое эхо

каждого помрачения.

ЦИФЕРБЛАТ ТВОЕГО ЛИЦА,

голубыми огнями по-

крытый,

свои цифры раздаривает,

моё

происхожденье

проводит осмотр, оно

входит в тебя, и при-

совокупленные

кристаллы

скулят.

Я ВЕДУ ТЕБЯ КУРСОМ, проложенным за грань мира,

где ты будешь как дома, неколебимо,

весело

смерть замеряют скворцы,

от камня отмахивается тростник, у тебя есть

всё,

что нужно на вечер.

МИНДАЛЕЮЩАЯ, не идущая дальше полуречей,

хоть и дрожью пронзённая от зачатка и выше,

тебя

заставил я ждать,

тебя.

Хотя был

ещё не

изглазен,

не истернен в созвездии

песни, начинавшейся словом

ахнисини.

СТОЯЛ

осколок инжира у тебя на губе,

стоял

вокруг нас Иерусалим,

стоял

дух светлых сосен

над корабликом датским, мы были ему благодарны,

стоял я

в тебе.

ЗНОЙ

слагает нас воедино

в крике осла у

гробницы Авессалома, даже здесь,

Гефсимания, там,

обойдённая, кого

она погребает?

У самых ворот не раскроется ничего,

над тобою, Открытая, несу я тебя к себе.

КОЛЬЦО, ДЛЯ НАТЯГИВАНЬЯ ТЕТИВЫ,

стае слов вослед посланное,

за край света сорвавшейся,

со скворцами,

стреловидная, когда ты ко мне с дрожью несёшься,

то я знаю, откуда,

то я забываю, откуда.

НАШПИГОВАННЫЙ МОЗГОМ сапог

выставили под дождь:

хожденье грядёт, великое,

далеко превзойдущее рубежи,

которые нам положили.

МЕСТО ТРУБЫ

в глубине раскалённого

текста пустот,

в вышине факелов,

в дыре времён:

вслушайся

в него ртом.

ПОЛЮСА

внутри нас,

и в яви их

не одолеть,

мы туда дремлем, к Вратам

милосердия,

я в тебе теряю тебя, таково

моё снег-утешение,

так скажи — что есть Иерусалим,

скажи так, будто я и есть эта

тебе белизна,

будто ты и есть

белизна мне,

будто можем мы нами быть и без нас,

я листаю тебя, навек,

ты вымаливаешь, ты выстеливаешь

нам волю.

Я ПЬЮ ВИНО из двух бокалов

и вожжахаюсь с

цезурой царей

как Тот —

с Пиндаром,

Бог сдаёт камертон,

точно маленький

праведник,

из барабана на пол шлёпается

наш жребий.