Носитель перцепции смертен

ПАТТЕРН 1

Детство, бытие куда ярко. Поздно уже, возвращайся. Хотел начать с важного песню. Видишь, любовь касается героя и утрачен миг. Ты быстрее поэтов считаешь лбом, где копошится сознание, чья главная функция — связывание местности с ангельской речью, излучающей черные диалекты. В повествовании встречаются глупые фразы. Например: «Предоставьте мне документы на одиночество». Что происходит с содержанием? Круговоротом в однокомнатном мире подсчитана матрица сна. Послышалось, «блаженством, которое в глазе существует». Усмехаешься мне в сердце, допустим, любовь вертикальна. «Я» представляет собой разницу между «туда» и «без обратно». Синкопы сердцебиения, какие-то белые вещи, зола цветка. Тени дополняют горизонт, узор улиц дисциплинируется перспективой. Знание — средство молчания. Кровь благополучно вытекает из реберных ран. Секрет рыбьего имени в устах смертельно больных. Глядя облаку вослед, бормочешь последнюю букву алфавита. Пахнут теплом процессы отсутствия. Весь туда попаду? Об этом ли весть? Лучше наречия, чем рай, чтобы задумываться о языке, так как теперь рассматриваю мир как различие. Развилка смысла скрадывает исток. Я нуждаюсь в галлюцинациях повторения, чтобы скрытый город возник из пустыни. Человек, охваченный существованием, мнит какое-то солнце за глазами, хотя история никогда не откликнется на его зов. Тайна кружения адресована неведению равнодушных.

ПАТТЕРН 2

Предел воспоминаний, где весна параллельна зеленоглазым людям, чьи губы пробуют отделаться от улыбок. Разные были, после лежат, затем хочешь местами выслушать табачно-обнаженным. Присутствие, проскакивает профиль. Чужой язык во рту, как и мозгу, циклопичен. По самую душу ушел в плоть. Фрагменты из нескольких иллюзий, это вселяло радость в глаза, но мы отталкивали млеко нищенок. Потому человеческое и возвращается в океане снов. Следы ведут в тождество случая и повторения. Пальцы, умноженные движением, обратны телу. К животной глубине припасть и исчезнуть в снующей зыби искр. Мелочи голоса постепенно опредмечиваются, резонируя с оконными стеклами: трепет изучен ладонью. Возносится прах костей рода земного. Глубокогрязный смех — порыв разинутого тела. Насилие нормы применяется по усмотрению, главное — ее подвижность. Подозрительно безвременна традиция как тон обычного автора. Только спеша вперед секундные стрелки догоняли сердцебиение, и лестниц хватало дрожащим коленям. Вокруг равенство, уготовленное вещами. Мгновением передернуто дыхание и статичны образы. Воздух не опечатать. Глотни-ка старости, живущий-меняющийся, давясь осознанием. Путь взгляда прерывается морганием. Умозрение испорчено обычной мигренью. Эйдосы не были рождены. Затяжная глубина застыла наоборот перед нырком.

НЕСКОЛЬКО ПЕРЕМЕННЫХ

Кто там? Беззвучный ветер веет над экраном моря. Время замирает возле ощутимых видений. Ночь разворачивается как концентрическое воображение, где распахнуты смыслы. Пальцы просятся на волю. Ребенок читает мгновенье отдаленной смерти. Кочующие через поцелуй слова словно непрерывная лестница уходят концами в избавление, совмещенное с анонимностью. Все ли убитые сосланы в рай? Слюна — весь секрет языка. Тело и есть дар. Назад вдоль воды увидели это. Возьми с собой немного хлеба и босой молитвы. Неделями я исписывал чистейшие страницы, пока по ту сторону описания продолжались танцы и изнанка пейзажа исчезала в последующих строках. Итак, мы описали механику любви, царапающей отсутствие. Говори коряво, то есть свободно, ибо все иллюзии потеряны. Пусть море думает вместо нас, стремясь к пределам. Пусть время вдруг станет наблюдаемо вспять. Сквозь трещины тьмы. Каждому ребенку важно иметь нормальную веру, иначе никак не оправдать войну против отцов, убивших солнце и запятнавших свой ум деталями. Помнишь ведь, снег в детстве был событием. Путешествие к другому я при взболтанных сумерках запускало некое движение памяти, противоречащее пустынным пространствам. Именно удовольствие генерирует состояние истины: в одном глазу — сокрытое, в другом — открытое. Мы достигаем совершенства в искусстве комбинаторики и вдруг пробалтываем целое. Обоими. Сначала почувствовали изыскания жизни, а потом растворились до рождения. Есть ли у круга первопричина? Навязчивый фрагмент повторяется, превращаясь в элементарную философию. Череп замкнут. Геометрия бесконечна.

ТРАНСКРИПЦИЯ ГОРОДА

Город говорит, чередуя людей: на что ссылается время? Город говорит: в хаосе наблюдай проблеск симметрии. Математичны биения психики. Смерть возвращается по вечерам, вовлекая нас в игру, которая единит с природой и человек становится факультативен подобно спасителю. Тело отстранено от создателя. Готов ли ты трещины на штукатурке изучать, за которой голые стены? Ветер знает то же, что и глаза, хотя парализовано восприятие, отскочившее от предмета. Письмо — двойник моего одиночества. Разговорное бессилие творит большую литературу. Нейтральны муравьи, ибо изолированы в каждом мгновении. Солнце опадает навсегда. Ветви усложняют небо. Часы медленно разъедают слух. Бессмысленно сопротивление стилю. Несколько утр назад глубокая грязь пульсировала в перекошенном направлении, и дорога шла далеко, добираясь до мусульманских плит, чреватых воскрешением. Падение развернуто от виска до виска и громок твой рот, старающийся докричаться до тишины. Попробуем сосчитать ее наизусть, стоя рядом. Что остается верным себе на всем своем протяжении? Помимо дней недели, гримирующихся под мертворожденных стариков. Грядущее навязчиво. Ясновидение совсем не поэтично, хотя использует механизмы ускорения, преступая горизонты зрения. Город начинается на пустыре, где вымерла карусель. Через широкие проулки прошло празднество, оставляя после себя огни, молодые деревья, ставни, магазины. Вторично осмотревшись, запечатлеваешь траву, скромно растущую между щитами. Сотворены ли числа? Они заботливо накладываются на реальность, чтобы та обновилась до ангелоподобной версии. Следы парят над скорбным путем, то есть спектакль продолжается. Слепоту компенсируют птицы.

ПРОБЕЛ

Мыслить шагами неизвестно куда потом. Предначертанное крошится в лобной доле. Ветер какой-то мраморный, препятствует телу. Горизонт словно сон призрачен. Территория избегает карты. Замедляя понимание, можно изолировать связи, чтобы вспять устремился пейзаж. Зеркало речи — машинерия, перемалывающая расстояние на квадраты. Рамка алфавита наброшена на зыбкую огромность, которую вряд ли можно схватить каким-либо уравнением. Из-за всего этого мы выглядим картонными. Возможен ли Исток во множественном числе? То, что ты говоришь, обжигает беспорядочностью. Однако сияние и рот встречаются в понятии трещины, пробела, зияния. Разомкнутый криком рот больше, чем ноль. Ложь прекрасна тем, что продумана. Молчат жертвы насилия, хотя они единственные соискатели, плачущие настоящими слезами. Во фрагменты ребуса можно только верить. Структуры воплотились на равнине, где завоеватели были открыты для прочтений, пачкая историю. Ровным огнем согревать отсыревшие письмена, прижавшись к камням. В памяти всплывает холодная поверхность ответов, навевающих скуку, то есть близость устремлений. В отдалении растрепанные звуки шевелящейся листвы, предназначенные усердному слуху, претендующему на откровение. Остается идти прочь вплоть до исчезновения. Щедрой была любовь.

БАРДО. БАРЗАХ

Движется случайная речь, заполняя акцентами представление. Прожигая новые тропы в синапсах. Интересно другое: смещенные улыбки будто бы избегают значения. Червивые рты скверных статуй изрыгают гимн. Будущее застыло в выспренней округе. Только кошки переходят на следующий уровень игры. Раздробленное окном пространство напоминает детали рассказа, разминувшегося с бумагой. Присутствие, враждебность, слепок скуки. Обратимся же вдаль, где величина субъективна и узрим, что зажаты между буквальностью и аллегорией. Шагают, растянувшись, трое, а у кого-то жизнь на чердаке. В саване, приведен в полное согласие. Полый голос приглашает под кров. Взгляни на заикающуюся толпу, она таращится в мандалу, покуда поблизости грезит правитель. Изначальная сеть выплевывает числа, преломленные контурами графина. Скорость ответов отрицает единство «я», последовательно уничтожая мечты. Приближается равноденствие и старый дом снова раскрывает двери путешественникам в царство всеобщего, где можно наверстать собственное рождение. Надо просто войти. 

ЭХО

Носитель перцепции смертен. Первая аксиома, лежащая в основе всех теорем, произвольна. Возможно, ты никогда не умрешь. Перед тем, как угаснуть, сознание катапультируется в нечто большее, чем сознание: пружина грамматики в настоящем продолженном плюс подвижная вера. Затем чья-то быстрая сигарета при попытке сосчитать облака, переходящие друг в друга. Мышцы перспективы, горизонтальные линии, безлюдный закат. Вещи толпятся как ржавые рыбы после распада воды. Мимика требует усилий. Ты усвоил все фигуры из учебников, мараясь солнечным измерением, взбираясь по лестнице ума к сплошному обозрению. Язык окружает лишь этот мир, провоцируя шаткие мысли. Спонтанность принимает варианты. Музыка отдана земле. Несколько воробьев одновременно пронзают слух. Где и с кем надо спать, чтобы сны стали светлыми? Классическая проблематика выбора, когда ангажировано замешательство. Боль ускоряет занавес, покуда ожидание набухает волнением и воздух ветвится у губ. Но… превратился ты в носителя вдребезги разбившейся перцепции. Опять.