Рон Паджетт. Албанский дневник (перевод с английского Андрея Сен-Сенькова)

Воскресенье, 25 июня

Без двадцати восемь. Около 5:30 утра я начал слышать голоса женщин и детей на площади внизу, и к тому времени, когда в 7:30 сработал будильник, воздух наполнился звуками машин и мотоциклов. Теперь я должен пойти будить своих попутчиков, чтобы к 9 часам мы были готовы к сегодняшнему приключению, то есть к поездке в город Поградец и обеду в местечке под названием Дрилона.

Выхожу на террасу позавтракать, и появляется официантка. Меню нет, а она не говорит по-английски, поэтому я делаю заказ по-итальянски, что, кажется, срабатывает, потому что в конце концов она приносит чай и немного персикового сока. Но когда я прошу хлеба, она выглядит сбитой с толку, пока гостиничный парикмахер любезно не проводит меня в правильный обеденный зал. Но теперь я не знаю, где официантка или где мой чай с персиковым соком. Как бы то ни было, в этом зале за разными столиками сидят двое мужчин. Интересно, кто они? Из бумбокса вырывается поп-музыка.

Приходит вторая официантка с чайником чая, на котором написано «Albturist». Эта же надпись видна и на посуде, и на некоторых ковриках. Должно быть, официальная албанская туристическая организация. Два толстых ломтя хлеба с чаем и что это, «Кока-кола»? Думая, что я хочу фруктовую газировку, которой у них нет, официантка заменила ее «колой». Когда я объясняю по-итальянски, что хочу фруктовый сок, она говорит, что его тоже нет. Но как насчет сока на террасе? ...ах, только что принесли! Итак, завтрак наконец-то выглядит достойно.

Что меня удивляет, так это то, что в этой комнате такая средиземноморская атмосфера — здесь мраморные полы, одна стена выкрашена в светло-зеленый цвет, потолок — в еще более светлый оттенок того же цвета, другая стена — в бледно-желтый, а еще одна — в розовый. Сквозь дверной проем вижу бледно-фиолетовую стену, наполовину опущенные жалюзи, тонкие кружевные занавески, на улице уже жарко, шум мужских голосов в дальней комнате...

Когда мы проезжаем через городские кварталы на пути из Эльбасана, меня поражает огромное количество мужчин, многие из которых молоды, сидящих в кафе или просто разговаривающих, стоя на улице, все безработные. Ни одного — в головном уборе.

Около 10 утра по пути из Эльбасана в Поградец мы останавливаемся у небольшого, официально не оформленного места отдыха на берегу реки — это необходимо в такой жаркий день — в окружении высоких холмов, скалистых выступов и сосновых деревьев. Семьи приезжают сюда купаться и устраивать пикники. Когда я иду по берегу реки, мимо медленно и шумно проезжает машина, и из неё выпадают солнечные очки. Я спасаю их и иду за машиной пока она не паркуется, а затем протягиваю их водителю-мужчине. Две женщины рядом с ним узнают очки и говорят «спасибо» по-албански, а затем по-русски, но все, о чём я могу думать, так это загадочный образ солнечных очков, выпрыгивающих из машины.

Шоссе, по которому мы ехали — ухабистая двухполосная дорога, представляющая собой испытание для водителя, по обочинам 

которой люди идут, неся на спинах огромные охапки сена и со- ломы, или просто прогуливаются со своими детьми, а машины проносятся в дюйме от них — будет заменено супермагистралью, которая обеспечит более легкий путь в Грецию и, таким образом, поможет открыть миру Албанию.

Пока мы несёмся по шоссе, я замечаю лагерь примерно в пяти-десяти ярдах от дороги, разбитый вдоль берега реки. «Цыгане», — объясняет Буяр. Шесть или семь женщин и детей сидят в окруже- нии коробок, большого металлического таза и сохнущего на солнце белья. Здесь только одна маленькая палатка. Рядом ослик.

Дальше земля выравнивается и покрывается золотистой пшеницей, уходящей к зеленым и коричневым холмам вдалеке. Параллельно нам, но в противоположном направлении, мчится старый угольный локомотив с пассажирскими вагонами. Они кажутся знакомыми, и я замечаю на них «FS», аббревиатуру итальянской государственной железной дороги. «Это поезд от итальянского правительства», — говорит Буяр. «Он старый поезд, единственный, на покупку которого у нас есть деньги». Некоторые окна разбиты. Пассажиров не видно.

Мы съезжаем с шоссе на каменистое, пыльное место, занятое разнообразным домашним скотом и его хозяевами-фермерами. Кто-то стоит на месте, кто-то слоняется вокруг. Одна корова до- брела до бетонного бункера. Это скотный рынок, хотя здесь нет никаких вывесок или признаков благоустройства, и никто, кажется, ничего не покупает и не продаёт. Другие люди стоят вдоль обочины шоссе, надеясь, что поблизости окажется пустое такси. По словам Буяра, иногда ждут по три-четыре часа. Неожиданно солнце кажется еще жарче.

В Поградеце мы подъезжаем к многоквартирному дому, чтобы встретиться с нашим местным связным, Мери Лалай, учительницей и писательницей. Перед её домом груды мусора и щебня и заброшенная выпотрошенная машина, но в её квартире ни пятнышка  грязи. Бодрым, высоким голосом она сердечно приветствует нас и предлагает напитки, после чего начинает бойкую беседу на английском. Ей не терпится рассказать нам о Ласгуше Порадеци, поэте и её друге, который умер восемь лет назад в возрасте девяноста лет и некоторые произведения которого переведены на английский, но, как она подозревает, не очень хорошо. Мери знала его последние десять лет его жизни, здесь, в Поградеце, и в Тиране. Мы говорим о чём-то, что называется Комитет помощи «Новая Англия-Албания». Затем она показывает нам биографию русского поэта Сергея Есенина, написанную ей по-русски. Как и большинство образованных албанцев её поколения, она свободно говорит на русском. Я понимаю, что, похоже, отчасти она мне нравится потому, что напоминает мне Олив Ойл.

Мы также обсуждаем отсутствие Исмаила Кадаре в Албании. Она чувствует, что, хотя он великий писатель и волен жить, где пожелает, живя в Париже, он, тем не менее, бросил свою страну.

Но подошло время обеда. Мы едем вокруг Охридского озера до небольшого прибрежного ресторанчика и усаживаемся на большом балконе, затененном соломенной крышей. Форель превосходна, ветерок освежает, а вид прекрасен, но Буяр, кажется, раздражен. В ресторане не хватило форели на всех, а для него любая замена равносильна обсчёту его гостей. Он еще больше недоволен присутствием на террасе женщины в купальнике, проститутки. Я думал, что она обычная загорающая посетительница.

Мери упоминает, что читала Китса, Шелли, Кольриджа и Блейка.

Рон: Где вы брали эти книги?

Мери: У своих друзей, которые привозили их из Америки.

Но не раньше 1990 года. Они не были разрешены.

До этого у нее был только английский словарь. К настоящему времени она перевела стихи Байрона, Шелли, Киплинга, Дениз Левертов и Рода Макьюэна. В дополнение к двум своим биографиям она завершает книгу воспоминаний о зловещих событиях в её городе в 1991-м.

Перед нами — синева и зелень большого озера, окруженного горами, постепенно отступающих в дальний туман. На в остальном совершенно чистом озере только одна маленькая рыбацкая лодка. Примерно в 600 ярдах от отеля находится таможенный пост, через который можно въехать в югославскую Македонию. Мысль о пересечении этой границы вызывает у меня жутковатое ощущение.

Мы едем в парк Дрилона неподалеку. Брэд задается вопросом, где здесь туалет. Вот и мой шанс продемонстрировать парочку из моих двадцати слов на албанском. Мы входим в здание, в котором находится закусочная, где я как бы невзначай спрашиваю сотрудника: «Ju lutem, ku ёshtё ncvojtorja?» («Извините, но где здесь уборная?») Брэд должным образом впечатлен. Когда он возвращается, я спрашиваю его: «Ты понимаешь, что только что отлил в доме Энвера Ходжи?»

Брэд: Это правда?

Рон: Это в самом деле его дом. Похоже на сельское Колорадо в 1960-е.

Трейси и Буяр присоединяются к нам.

Рон: Итак, Буяр, это был постоянный дом, основной дом, первый дом Энвера Ходжи?

Буяр: Нет, нет. На лето, только на лето.

Рон: Окей, хорошо.

Брэд: Я бы ожидал увидеть более внушительный...

Трейси: Летний домик.

Брэд: Ага. Должно быть, он приезжал на выходные. Такое могло

быть?

Рон: Не знаю. Бывают ли у диктаторов выходные?

Брэд: Для диктатора каждый день — выходной день.

Трейси: Это место называется Бельведер. Здесь нет комнат для сна. Чисто для еды и развлечений. Его резиденция была тут неподалеку.

Я бочком подхожу к холодильнику, в котором есть «Спрайт», «Фанта», «Кока-кола», «Роке»? «Руше»? — не знаю, что это такое — «Моретти» (итальянское пиво), «Сан Бенедетто» (единственная марка минеральной воды, которую я видел в Албании), албанское  белое вино, выдающее себя за рислинг, и абрикосовый сок «Ами- та». По телевизору, установленному под потолком, английский спортивный комментатор говорит о соревнованиях по прыжкам в высоту среди девочек. Никто не смотрит.

Наша группа отправляется на прогулку по парку. Мери: 1991-й был ужасным годом.

Трейси: Это был год демократических выборов? Мери: Это было в 1992-м.

Трейси: А в 1991-м еще были коммунисты.

Мери: Да, в 1991-м еще были коммунисты.

Трейси: Почему все было так плохо в 1991-м? Что случилось? Мери: У нас ничего не было.

Трейси: 1991-й, как в России.

Мери: Деньги... предприятия... магазины были закрыты, и кучу всего сожгли. То время было ужасным.

Трейси: А, да, всё так. И были беспорядки, как в Шкодре, грабежи и поджоги.

Мери: Да, в северной части Албании, в Шкодре, и в Поградеце тоже.

Трейси: Правда?

Мери: Здесь все было ужасно. Я писала об этом. Ужасно. В течение нескольких дней мы видели только пожары, всё было вперемешку.

Трейси: Кто это делал? Молодые люди?

Мери: Молодёжь и не только.

Трейси: Просто от избытка энергии? Почему?

Мери: У людей ничего не было дома. Ничего, чтобы накормить детей, а магазины были пусты. Но... другие magazine, да, magazine были полны.

Трейси: Другие магазины? А, склады!

Мери: Да, склады были полны.

Трейси: Хранилища.

Мери: Да, хранилища были полны... но ничего в магазинах, поэтому люди разозлились.

Трейси: Как это произошло?

Мери: У коммунистов были запасы для себя. Этот парк, где мы сейчас, принадлежит государству. В следующем году его приватизируют. И я думаю, это к лучшему.

Трейси: Приберутся здесь, да.

Мери: Чтобы почистить всё. Вы не можете себе представить, каким красивым городом был Поградец, полным цветов и зелени. Она продолжает объяснять, как при коммунистическом правительстве все были обязаны собирать мусор и поддерживать порядок в общественных местах, то есть делать дополнительную работу, вызывавшую у всех негодование. Теперь мусор и строительные отходы просто скапливаются в кучи и валяются вокруг.

Трейси: Что случилось с цветами и деревьями?

Мери: По всей этой дороге от Поградеца — пять километров —

по обе стороны росли тополя, теперь их рубят!

Трейси: Зачем?

Мери: Чтобы использовать дерево для своих частных целей.

У меня сердце болит, когда я вижу...

Трейси: Я надеюсь, что таких людей, как ты, много, тогда всё

будет хорошо, если вы выскажетесь. Теперь все в Албании могут высказаться.

Мери: Да, теперь мы можем говорить. Некоторые газеты пишут о таких вещах, о природе, о деревьях, о цветах, о...

Голос подростка в отдалении: «** твою мать!» Трейси (смеясь): Плохой мальчик!

Мери: Что они сделать?

Мы с Трейси смеемся.

Трейси: Он ещё сказал «мудак» — все плохие слова, какие смог вспомнить.

Рон (обращаясь к Мери): Мальчик говорит плохие слова на английском.

Мери: На английском? Я не знаю плохих слов на английском.

Рон: Ты можешь научиться им у этих мальчиков. Это первые слова, которые молодые люди усваивают в иностранном языке.

Мери: Я не знаю плохих слов на английском.

Трейси: Мальчики в этом возрасте все любят шокировать людей, особенно взрослых.

Рон: И это первые слова, которые ты выучиваешь на иностранном языке.

Трейси: Разве что ты, Рон!

Рон: Потому что плохие слова на иностранном языке — это не так уж плохо, понимаешь?

Мери: Да!

Трейси: Да, в России мои друзья научили меня всем плохим словам, а потом сказали: «Никогда их не говори!»

Внезапный порыв ветра.

Трейси: Будь осторожен, тебя унесет ветром!

Рон: Какой сильный ветер!

Трейси: Шторм в новой стране — это здорово.

Рон: Новый вид шторма!

Трейси: Это Природа говорит нам: «Валите домой!» Ха-ха!

Мери: Нет.

Рон: Мы всегда могли бы спрятаться в одном из этих бункеров.

Сколько здесь бункеров?

Мери: Семьсот тысяч, наверно.

Рон: Семьсот тысяч бункеров?

Трейси: Боже!

Мери: Да.

Трейси: Окей, значит, не только пиццу, но и хлеб они должны делать.

Рон и Трейси: Печенье, хлеб, пирожные...

Мери: Блинчики...

Трейси: «Бункерс Бейкери», вот название для франшизы.

Рон: Да назови уж «Бонкерс» тогда.

Мери: Это звучит как «банкиры» — «банкиры», «бонкерс»...

Рон: Слово «бонкерс» значит «сумасшествие».

Трейси: «B-O-N» значит «сумасшествие», «B-U-N» значит «хлеб», «B-A-N» значит «банк».

Мери: Сумасшествие.

Трейси: Ты «сходишь с ума».

Мери: Я этого не знала.

Я люблю Мери.

Сейчас около пяти часов, и мы идём обратно на парковку возле озера, с которого поднялся сильный ветер, с красивыми серо-голубыми холмами вдалеке под затянутым тучами небом.

5:35. Мы объезжаем озеро по другой стороне, где Брэд и Крис ре- шают искупаться. Внезапно я замечаю множество красивых диких красных маков, покрывающих всё вокруг.

Семь часов. На обратном пути из Поградеца мы останавливаемся у небольшой речки и переходим по шаткому деревянному подвесному мосту, на дальней стороне которого виднеется плетень и покрытые террасами холмы за ним, и как только я заканчиваю фотографировать, мост начинает скрипеть и раскачиваться — ко мне движется огромная копна зелёного сена, нагруженная на спину и плечи согнутого юноши, топающего по мосту. Он, кажется, не замечает меня, проходя мимо и сворачивая налево, а я оборачиваюсь и делаю последний оставшийся на плёнке кадр. Наша группа идёт по берегу небольшого ручья. Ветрено, снова набегают облака, время от времени моросит, но это место необычайно красивое, с выступами скал, холмами и горами, врастающими друг в друга и снова вырастающими вдалеке, а прямо передо мной — плетень и тёмно-красная вспаханная земля, а ещё дальше — стога сена, деревья и линии электропередач, ведущие к небольшому одноэтажному оштукатуренному зданию справа от меня.

Ведение этого дневника начинает принуждать меня скатываться в повествование и описательность, я становлюсь рабом добросовестного репортажа. Мне следует время от времени останавливаться и рассказывать вам, что я думаю. Хотя нет, чёрт возьми, я просто буду говорить всё, что хочу.

Я догоняю группу.

Буяр: Видите водопада?

Трейси (обращаясь к Алану): У тебя остался один кадр, верно?

Мы снимем на него семью.

Мы разговариваем с семьей фермеров, которой принадлежит эта земля. Они объясняют, что маленькое оштукатуренное здание это гидроэлектростанция. Они глазеют на мой кассетный магнитофон. Я начинаю объяснять, что это «macchina da...», но не знаю, как закончить фразу.

Фермер спрашивает: «Magnetofon?»

Рон (протягивая его одной из девушек): Si, parla qui. («Да. Говори сюда».)

Девушка (по-английски): Ай лайк Америка! Ха-ха!

Очень трогательно, что эти люди собираются вокруг нас и приглашают в свой дом, построенный в 1930-х, и обхаживают каждого из нас, протягивая поднос с шоколадными вафельными батончиками. Фермеры такие славные и такие заинтересованные в нас!

На обратном пути к микроавтобусу замечаю стадо овец, их восемь штук. У троих ядовито-розовые головы — панк-овцы! — а я уже на мосту, мотающемся взад-вперед на ветру как сумасшедший. Скорее всего, розовый цвет — форма клеймения.

Я до сих пор не знаю, как зовут нашего водителя. Его микроавтобус «Рено» вмещает около десяти человек, а нас сегодня девять — пятеро американцев, Буяр, его брат, Флутура и сам водитель. Видимо, он купил его за 10 000 долларов новым или почти новым — его почти наверняка угнали во Франции и контрабандой провезли через Германию и Польшу сюда. В любом случае, он хороший водитель и хорошо знает дороги, а также местный дорожный этикет. Он спокойно, с вниманием мчится по ухабистым двухполосным дорогам.

В ресторане в Эльбасане кто-то говорит, что в албанском языке нет слова, обозначающего холестерин, так что его тут не существует. Как во Франции.

Трейси: В горной области Франции, откуда родом мой муж, лет тридцать или сорок назад жизнь была очень похожа на ту, что здесь сейчас. Люди обрабатывали поля вручную и были практически неграмотны.

Рон: Но я слышал про обязательное образование при Ходже. Здесь очень мало неграмотных. Хотя крестьянский труд действительно тяжел.

10:35. Я гляжу из окна своей комнаты. На площади темно, но сразу за ней, прямо впереди, находится одноэтажное квадратное строение со стеклянным фасадом на плоской крыше, а на крыше — яркая тёмно-синяя электрическая вывеска над гирляндой бледно-зеленых лампочек. Здание окружено чем-то похожим на террасу из белого мрамора и забором, увитым белыми лампочками. Здание стоит там, в темноте, как маленький космический корабль. В многоквартирных домах вокруг площади горит свет, отчего снаружи как будто еще тише.

В Албании я видел много только что построенных зданий: частные дома, заправочные станции, небольшие бары, рестораны, заведения типа bufe вдоль дороги, во многих из которых подают безалкогольные напитки и кофе. Они похожи на незатейливые итальянские бары, но с ещё меньшим меню. Некоторые фасады выполнены из резного дерева в традиционном архитектурном стиле.

Я только что вспомнил кое-что о сегодняшнем визите на ферму. Когда я шел по тропинке с двумя девушками, девушкой лет восемнадцати и её матерью — я называю её девушкой, потому что она выглядела очень юной, — я указал на какие-то растения и спросил, огурцы ли это; я жестами показал огурец, и они сказали «да». Через несколько минут, когда мы уходили, девочка-подросток застенчиво, но с гордостью преподнесла мне подарочный огурец. Это не то чтобы поразительный огурец, но в качестве подарка он странно трогателен. Её жест, по-видимому, типичен для необычайного гостеприимства, которое албанцы оказывают своим гостям. Например, Буяр, наш хозяин, платит за всё для нас пятерых: за отель, за еду и за шофера. Никто из нашей компании даже не притронулся к леку.

В общем, мы впятером провели совещание, чтобы обсудить эту ситуацию. Сначала мы предположили, что за наши гостиничные номера взимается плата, но все эти обеды и ужины? Буяр просто встаёт, оплачивает счет и говорит: «Пора идти». Когда мы сегодня деликатно затронули с ним эту тему, он прогремел: «Нет, нет, нет, я не буду это обсуждать!» Так что мы собираемся обратиться за советом к нашему контактному лицу в посольстве США в Тиране. Мы боимся, что предложение денег оскорбит Буяра, но, с другой стороны, мы прикинули, что впятером обойдемся ему заметно дороже 1500 долларов, а в Албании это уже большие деньги, и наш хозяин не выглядит богачом. Так что мы собираемся решить эту проблему по ходу дела.

Гостеприимство Буяра напоминает мне серебряный поднос той фермерской семьи — с маленькими шоколадными вафлями, çokobars. Марка называется «Apart». Поди разберись.

Одним из запоминающихся моментов сегодняшнего дня было то, что фермерская семья, казалось, всё время продолжила расти: появилась мать, одетая в черное, и всяческие двоюродные братья и сестры, и мы все собрались для группового фото. Но у меня за- кончилась пленка. Алан настроил съемку с задержкой экспозиции и присоединился к группе. Щелчок. Мы пообещали прислать фер- мерам снимок, но когда мы уходили, Алан прошептал, что, настраивая таймер, понял, что у него тоже закончилась пленка: он только притворился, что делает снимок, чтобы никого не расстроить. Так что, думаю, это будет воображаемая фотография группы американских писателей издателей, стоящих с семьей из двенадцати обитателей фермы в возрасте от восьми до восьмидесяти лет где-то у черта на куличках рядом с маленькой гидроэлектростанцией, за которой шумит водопад.

О, к слову говоря: когда мы позировали, мы услышали грохот на крыше электростанции. Мы спросили: «Что это?» Девушка, немного говорившая по-английски, сказала: «Воздух, делать воздух это», поэтому мы подумали, что что-то смяло гофрированную кровлю, и продолжили позировать, ожидая, пока Алан установит камеру. Затем между ним и нами раздался внезапный глухой удар. С холма за электростанцией кто-то бросил камень. Фермеры засуетились, вглядываясь в густую листву, и мы спросили: «Кто это был?» Они с отвращением ответили: «Хулиганы». Но на этой блаженной и идиллической встрече совершенно разных культур шок от такого злостного поступка немедленно исчез, потому что добрые чувства были намного сильнее.

Нас здесь очень хорошо кормят, хотя и по немного странному расписанию. Например, вчера мы приехали, поели, прошел час, и мы снова поели, а потом прошел час, и снова поели, и еще час прошел, и у нас был гигантский ужин. Сегодня утром я позавтракал в отеле: чай, хлеб и абрикосовый сок. (Албанский белый хлеб с его грубым мякишем очень хорош.) Это было в 8:30. Потом мы ничего не ели до — до которого часу? — до 3, кажется. Короче, потом рыба, что-то вроде свежей форели, довольно вкусная. На ужин у нас были, как оказалось, стандартные блюда: мясо, довольно хорошо прожаренное, картошка фри, помидоры, огурцы, лук, обычно с со- усом, на этот раз с небольшим количеством козьего сыра и двумя ломтиками лимона. На мой вкус — совершенно одинаковые блюда. Но еды для нас более чем достаточно, к тому же периодически можно остановиться на кофе по-турецки или эспрессо. Я выпиваю по крайней мере чашку эспрессо в день, и, кажется, оно даже не заставляет мое чувствительное сердце колотиться как бешеное. Слово «decaffeinato» еще ни о чем не говорит.

 
Конечно же, в моем гостиничном номере нет ни телевизора, ни даже радиоприемника. А ящики стола и прикроватной тумбочки пусты. Гостиничный персонал застелил постель и даже дал мне два крошечных кусочка мыла «Albturist». И они, похоже, убрались в ванной, чего они не сделали перед моим заездом. Светильник над головой выглядит как три фары космического корабля с выпавшим глазным яблоком между ними, и такой же есть над изголовьем кровати, только весь потрескавшийся и без лампочки, и хотя он подключен к стене, выключателя нигде нету. Мне нравится монастырская умеренность этой комнаты.