Свет-свиток
NUL
сад-ролл
в черном лаваше
спина Никиты из "Дау: Теория струн"
аз есмь стоп-кадр:
линия роста волос или
обои в цветочек
я есть то, что хочет посмотреть
на то, что от него останется
после того, как ты меня раскусишь
возможно, это будет
приют для Николая Дроздова
или периферия зрения –
мучительная ко всякой лапке,
вступившей на неё, жарко двоящейся,
оставляющей яркое пятно
на твоей щеке, шее, предплечье и далее
аз есмь эхо пятна
налитость тучи
свойскость сухарика
поисковый запрос "как убить курицу голыми руками"
бархат с крыла бабочки,
трогая которое, наносишь ему ущерб?
почемучка, где звук [у] это Skrik
если да, то это мир, где
я хочу действующий режим
я хочу Владимира Путина
пройтись языком по краешку каждого его штата
почувствовать нёбом
шокирующе живой член правительства
качаться на волнах изобильного океана глаз
океана глаз рядом со мной
в густой и теплой воде,
называемой солнцем Нефть,
а луной – Сперма
а если нет, то
это страшный, незнакомый мир,
о котором я могу сказать немного:
мир, полный да,
текущего молоком из груди Ecclesiastes,
которое ‘может сжечь любой материал на земле‘,
но на деле просто даёт жизнь,
даёт множественность, которую увидишь
с единственного верного уступа.
мир, в котором счёт знает свое место
в рифме к слову ‘лёд‘
становясь водой, а не влагой
жизнью, а не немотой,
в твоем рту, расцветающем улыбкой,
которую Кант назвал бы горой,
настолько высокой,
что когда ее плоды созревают,
падая, они раскалывают земную твердь
и ядро земли сушит мои глаза
мир, где разница между сухим и сожжённым
явлена как огонь,
что отъехал по делам
за пределы разговора
SEKS
Я лезу вверх по печной трубе в кухне Папского дворца, к небу –
я вижу его в том месте,
где палаточный купол более не может себя собрать, в верхней точке
мне морозно касаться влажной от потаённости кладки,
у нас нет спального мешка, ни одного, ни крошки, ни тёплых
помимо друг друга вещей
в папском дворце, чтобы уже наверняка никто,
совсем никто не остался в стене, показывают
африканское искусство –
хрупкие варева из сношенных утюгов, резиновых сочленений, пустых противогазов
всё это сдабривается целым человечеством слёз, на которое могут стать похожи
те огурцы, что ты со своей белобрысой татарской удалью
берёшь для нас без спроса из попавшегося под руку сада, в отложенном и голодном конце путешествия
бусины в ожерелье отражают друг друга, задевают себя самого, когда я
смотрю на второе лицо этого места
вчера мне удалось побыть им, и я почувствовала ртом хрупкость кожи на моем
предплечье
я слушаю музыку Хильдегарды посредством наушников –
лежащих на асфальте вещей: слева –
мёртвая птица, справа – юзаный гондон
с сияющим ободком и прилипшим к нему волосом
печная труба папского дворца настолько длинная,
что моё лицо превращается в небо
нас перестают принимать дальнобойщики
лицо разгорается и начинает поглощать близкие ему цвета –
нам приходится заходить на окраину города, чтобы купить
что-то, что может помочь,
но дымящиеся кассовые машины
поднимают тревогу, и мы
бежим куда глядит то, что становится нами
всё перестает иметь место за пределами печной трубы,
от моих прикосновений она тихо поёт свои японские песенки,
показывает мне лошадь в одном из
отблесков там наверху, чуть справа от небесной дырки
что за мир предстанет моим глазам или тому, чем они станут, когда она закончится?
будут ли там править советские шкафы?
останутся ли красными фары у тех, кто вытекает из города?
и главное – смогу ли я удержать мысль, что труба всё ещё продолжает свою работу?
SYV
Каждый, кто теряет веру, хочет
думать, что это навсегда,
сидеть в маленьком полупустом платье,
опираясь на автомат и почёсывая время от времени
каждый, кто делает это,
видит осколки на паркетном полу,
по-прежнему сжимая в руках её, невредимую
согласно одной теории, любовь держится
сама собой не более 4 лет, т.к. всё это время
ваш мозг думает, что вы зачали ребенка и он
нуждается в вашей защите, а по прошествии
вы вдруг смотрите вниз, на лодку
не можешь писать – читай,
не можешь читать – сядь и подумай,
не можешь – представь, что ты самая красивая из утопленниц, и плыви по
волнам
когда я говорю о вере, я говорю о вы-
вер-ну-том, о светло-зелёной коже
твоего лица на стебле подсолнуха,
о его увядающих листьях, которые наощупь
просто мягкие и хрупкие,
о том, что подсолнухи – толстенькие ребята,
совсем как вера,
а их вынутые из воды срезанные стебли
оставляют на моих штанах,
пока я еду в метро от Рижской до Курской,
такие же как она стыдные и неумолимые пятна
я верю в цветы, когда теряю веру в Одина,
и золотая фольга от литовского
пастеризованного фильтрованного
укрывает моё сердце
я надолго останавливаюсь у полок с водой и соками,
под колонками, из которых всегда играет
радио "русский хит" – наверняка, именно из-за него,
пусть даже и подсознательно, в этот магазин ходит
так много красивой, источающей страсть молодёжи:
Неосторожный сделав шаг,
Просто скажи,
Просто скажи: "Да будет так"
Просто пусть будет так
у каждого, кто слышит эту песню здесь со мной,
кто закрывается от объектива,
идёт не по дороге из жёлтого кирпича,
а по тонкой белой линии – неровной,
какой бы ровной ни была банковская
карточка, умная девочка,
в носу, глазах, зубах –
тот же подсолнух, тот же день,
когда её несут в маленькой колбе долго-долго,
как свечу,
но слава богу ничего не обнаруживают
OTTE
Зажжённые от земли,
мои колени зовут лицо времени,
проявляют его глаза
в любом неподалёку
от губ, светлеющих после дождя
мы учим друг друга неумению –
переростки корней,
читатели книги со значками без имени
поэзия не похожа на то,
как ты входишь в меня и я вижу,
как ты входишь несметно –
на что-то, что умеет бывать ещё
возможно, это колени говорят
или просто дождь повсеместно,
как страна или сёстры –
я не знаю цвет молока, за которым
они отстаивают очередь
мой мир рождается из копытца
в облаке не видят слова дождя
в землю страны́ бросают хлеб,
выращивая голос
выдержка, чистая и влажная,
совсем как наша – не моя, не твоя –
колышется на ветру
NI
Полуобморочной красоты цветение промаха
невзрачное цветение удара – без плевка
ну что ты, брат
говорит килограмм бумаги килограмму кокаина
засеяно поле тем и другим
гнётся, трескается, рубцуется – но поодаль
здесь же раз за разом, несколько часов подряд
языку выпадает шестёрка
двинется ли огонь с кромки поля,
всё ближе и ближе, похрустывая
будущим семян,
если узнает, что мы поняли его?
огненный слой шестёрки
от доверия уплотняется
и не покидает нас
при движении вверх
ELLEVE
Дети слепнут, прижимая полый стебель борщевика
вместо подзорной трубы
можно ли кого-то спасти?
что ты хочешь спасти, накидывая ладонь на глаза или
не рассказывая о Холокосте женщине, которая не знает слово?
ограда плещется в намерении удержать и разрушить –
левые и правые всю жизнь смотрят на этот плеск
я мечтаю уметь заснуть на твоём плече
и видеть во сне кости евреев,
из которых растут красивые цветы,
и видеть азбуку с картинками, где каждая страница
(Б – борщевик, Х – холокост)
несёт спасение в любящих ладонях
TOLV
Потерять опиум
отправить на свой новый адрес твой запах пота
вытащить табуретку из-под тюбика зубной пасты
вылить напоследок и втереть в кожу головы
банку сульсен форте
написать эту строку на пяти фрагментах
сладкой зевы плюс
написать заявление
на третий день у него отказали ноги
на восьмой день он пришел в себя и смог поесть
на десятый восьмой
на четырнадцатый они вышли на песчаный берег чистой реки
и не было такого чужого, которое не отдал
и волчья ягода на их пути была зримой, близкой, смертельной,
задавая лишь цвет
