Рене Шар. Предполагаемому (перевод с французского Елены Захаровой)

Поражение без борьбы

Рене Шар известен в мире как поэт протеста, поэт сопротивления, но говоря о его борьбе имеют в виду, как правило, борьбу политическую и социальную: участие в движении Сопротивления во время Второй мировой войны, уход от социума и его открытое осуждение благоустроенности и мещанства. Но к концу жизни и к своей последней книге «Хвала Предполагаемому» Рене Шар понимает, что изначально главным его врагом был он сам.

Весь перекошенный, я держался за свое тело и сопротивляющийся дух, как держишься на краю окна за голос переговорщика, не в силах себя отпустить: это мучение длилось всю мою жизнь. («Единственное богатство»)

Главной его борьбой была борьба внутренняя, борьба за свободу не для себя, а от себя.

От ограниченности человеческого разума:

В этом переходящем мире нам останется лишь краткая хвала Предполагаемому — единственному, что удерживает слова на самой границе слез («Хвала Предполагаемому»).

От своего неудержимого самодовольства:

И каморка моего сердца снова скрывается с высоты иллюзорного полета.(«Потерять дважды»).

И инертности :

Даже под дождем камней мы держимся за наши залежи. («Под дождем камней людоеды...»)

Идеал для Шара — природа, которая кажется человеку неживой и статичной, хотя, на самом деле, в ней идет постоянная борьба за существование, а статичен как раз человек.

Когда же мы сможем жить, чтобы говорить с тобой, красное солнце, вновь и вновь кровью исполняющим свой сыновний долг, в час, когда ты так низко, что, ничего не объясняя, с каждым стоном все глубже опускаешься за слепой подлесок? («Изворотливая неблагодарность»)

В ранней поэзии Шара отчетливо слышен призыв к борьбе и надежда на победу, на обретение свободы. В последней его книге победу одерживает отчаяние: человек не сумел побороть себя. Осуждая человеческую слабость, Рене Шар не ставит себя особняком: и я слаб, ограничен, и я «не смог за всю жизнь выучить» единственно важный урок, а мое« единственное богатство — слезы».

Но победа в этой борьбе была невозможна изначально, потому что победа означает нечто совершенное — статику, а следовательно, поражение. Единственное, что остается — продолжать борьбу. Единственная свобода, которую возможно обрести, — в поэзии. Но и здесь спасение обретается лишь на короткий срок, потому что нельзя «научиться» писать: опять совершенный, законченный и мертвый вид.

«Эта земля, где всему уважение, но ни во что подолгу не верится. И траур здесь, следует помнить, почти всегда, стоит утихнуть ветру праздника, убрать паруса». («Единственное богатство»)

Борьба поэта отчетливо проявляется и на языковом уровне. В каждом тексте Рене Шар пытается преодолеть сопротивление языка: формы, синтаксиса, лексики. За мнимой поэтичностью скрывается борьба с этой поэтичностью. Тексты Рене Шара можно условно разделить на две группы: видимые стихи и видимая проза. При этом «прозаические» тексты оказываются более концентрированными, а «поэтические» порой напоминают реплики из разговоров.

Раскрываются и растягиваются лепестки, выходят из круга в сопровождении смерти, еще мгновение замещавшие сердце розы, что теперь высвобождается от должности («Взгляд на Землю»).

— Интересно, кто бы захотел разобрать Пон-дю-Гар?

— Так римляне, наверно, если бы кто еще в живых остался.

— Вы совсем не чувствуете красоту ветвлений.

— Я живу. А снег под хижиной заглушен.

(«Хижина»)

С борьбой Шара на всех уровнях организации текста и связана одна из главных трудностей перевода. Несмотря на широкую известность за рубежом русскоязычный читатель знаком с его творчеством лишь благодаря немногочисленным переводам В. Козового, М. Ваксмахера, М. Кудинова, А. Маркова и С. Гончаренко. Наиболее точно удалось поймать дух и стиль Рене Шара Козовому и Ваксмахеру, но они перевели лишь ограниченный объём текстов из разных сборников. В то же время для Шара каждый сборник — это отдельное произведение, которое совпадает с определенным этапом его становления как личности и как поэта. Поэтому трудно говорить о том, что у русскоязычного читателя была возможность полноценно познакомиться с его творчеством.

— Елена Захарова

Предполагаемому

1. Единственное богатство

И когда по-настоящему заканчивается урок, который продолжаешь учить, прячась от возраста, опускается ночь. Что толку светиться, когда единственное богатство — слезы?

Но порой воплощением хрупкости, порой воплощением силы приходит Служанка, настоящего хозяина которой мы никогда не узнаем, и пронзает тьму, и суетится вокруг перезрелых плодов.

Себя не спрячешь: мы тянемся, длимся, своим существованием зависнув на полпути от пленительной колыбели до сомнительной последней земли. Мы можем предвидеть, что будет, но не когда. Мы ничего не сможем предсказать, и все случится, но раньше срока.

Прекраснее времени, когда люди могли разжигать огонь без кремня и соломы, лишь тот миг, когда огонь сам искрился от шагов человека, превращая его в вечный свет и вопрошающий факел.

*

Складки разглаживаются под корой,

Трещина в ветке.

И снова ветка ветром тянется к ветке.

Слезится росой;

Вечера соль.

Весь перекошенный, я держался за свое тело и сопротивляющийся дух, как держишься на краю окна за голос переговорщика, не в силах себя отпустить: это мучение длилось всю мою жизнь.

Нас раздирают тысячи причин.

Завтра нам не хватает.

Завтра должно было хватить.

Мучительным будет завтра,

Как и вчера.

Быстрее, пора сеять, быстрее, пора пересаживать, как требует эта громадина, эта Развратница, эта Природа; тошнит, нет сил, быстрее пора сеять; измученный лоб; исчерченный словно черная школьная доска.

Внезапный союз души и слов против врагов. Это высвобождение лишь переход.

Останется тайной, было ли это, не вернувшись, завтрашним днем? Разрастающееся внутри все теснее и теснее соединяется для вдохновенной ночи или для выверенного дня.

В стольких склоках я воображал себя королем.

Все этот колючий репей всегда у меня наготове!

Душа голышом, бытие оборванцем. 

Де Сталь ушел, не ступив ни шага по снегу, познав себя на дне морей, в лохмотьях дорог.

Что если человек лишь карман походного рюкзака непознаваемого бога, которому мы можем придумать лишь прозвище? Предчувствуемый, неприкасаемый? Своенравный и тиран?

Мандельштам взглядом отсеивал лишнее, приближался к последним пределам, заставляя их себя называть. С ним мы ощущаем дрожь земной коры, разрываемое благоговение, это право вдохновения объединить огненное ядро человека и множество его текучих чувств.

Что толку выбирать, какой тропой идти к вершине, если не хватит ни времени, ни сил пройти этот путь до конца?

Искусство создается насилием, драмой, бесконечным отсевом, что прерывает лишь мгновение радости, переполняя тебя и снова опустошая.

Из энергии мы вышли и в энергию вернемся. Мера Времени? Искра, в свете которой мы рождаемся и вырождаемся в байку.

Единственная свобода, единственное ощущение свободы, в котором я смог раствориться — поэзия, ее слезы, свечение ее сущностей, приходивших ко мне из дальних далей, и это было свечение любви, что бесконечно умножила меня.

Эта земля, эта самая нижняя зона письма, куда так тяжело попасть, голая и бесприютная, но сумевшая вернуть себя себе.

В любой миг быть готовым изгнать из себя все, что тревожит этот источник, ломает камыш и тростник, дорогие Любимой. Больше места на этой планете, даже если придется ужать себя.

Благодатная земля, разумный сон, и он растранжирит тебя в кровь, если решит ускользнуть. Но сейчас я освободился. Я погрузился. И на дне самого глубокого горя я встречу в канале изможденное лицо упавшей звезды, на грани рассвета.

Это все та же не прекращаемая борьба неблагодарных: имя без вещи, но в той земле имена обретают плоть. Кто потревожит того, что нет? Я есть то, чего нет, то, что никогда не увидеть дважды.

Я мирно уснул под деревом, а когда проснулся, меня окружали враги, и к голове был приставлен ствол, и к сердцу приставлен ствол, но знало ли сердце об этом?

Разочаровать значит избавить от зла, о котором не подозревают, освободить. «Ты так и застынешь на стене своих сомнений на коленях, свисающих в бездну».

Я терплю, когда задыхаюсь, и ты возвращаешься в сон. Переплетение.       .

Эта земля, где все уважают, но ни во что подолгу не верят. И траур здесь, помни, почти всегда, стоит утихнуть ветру праздника, спустить паруса.

А прямо сейчас, когда эту свечу тошнит и рвет жизнью, у окон краснеет слух.

Слишком воинственно из часов убегает песок в одно из древнейших Времен и может вернуться.

2. Взгляд на землю

Раскрываются и растягиваются лепестки, выходят из круга, окруженные смертью, едва покинув пробуждающее сердце розы.

Эта роза, словно отважная звезда, которой мог бы коснуться далекий запах, одарив ее цветом особенного светила.

И вот она говорит, прося у небесных солнц хоть немного их гнева… Земля, вожделение мародеров, не оставила в стороне и нас! Ее голубоватое сияние до нас, наконец, дошло.

Показывая пальцем, одно из них говорит: «Это звезда крыс! Единственная, чей след для меня ясен».

Противоречиво! Но с жалостью к нашей беде, это точно.

Роза, бесконечная числом лепестков почти целиком из стариков и детей — на этой зыбкой почве оканчивается поединок. Рассыпается роза. Рассеивается звезда.

3. Мой распятый бестиарий

Предположим, поэзия — одновременно сплав многих жизней, приближение боли, вдохновенный выбор и поцелуй, продолжающийся в этот самый миг. И она расстанется со своей истинной сущностью, только если поймет, что обречена и начнется борьба между бездной и верой. В этом переходящем мире нам останется лишь краткая хвала Предполагаемому — единственному, что удерживает слова на самой границе слез. И это наивное безумие разделить время на двенадцать отрезков, чтобы якобы наполнить смыслом каждый следующий день, оказывается полнейшей иллюзией, стоит только случиться чему-то, казалось бы ничтожному, но что полностью подчиняет себе существо, которое живет бок о бок с хаосами, принимая их как должное. Но хаос — первооснова нашего бытия — не просто чья-то причуда. Откуда? Из рассыпающегося календаря, который  един со Временем лишь до тех пор, пока мы не возомним, что можем ими распоряжаться.

Юность нашего Предполагаемого…

К благородным животным внутри снисходит усталость, когда мы, наконец, ощущаем их угнетенное существование.

Тошнит после осадка иллюзий. Затем новый вдох живого животного страха и счастья. В итоге не так много.

Но что стало с волком, покинутым на такой долгий срок? Когда он понял, что не сможет склониться перед человеком, то решил стать ему ровней; и когда первой защитой от смерти открылась клетка, он ровно стоял, в землю впивая когти.

4. Путевая карта

Ты, растянутая болью, для которой я опять и опять находил повод,

Словно так и должно быть;

(Из отвращения к богатству ты исхудала словно обугленная деревяшка),

Смотришь на меня словно на глухого;

Мой необузданный друг, куда ускользнула твоя радость?

Мои старики, растянутые в танце отраженными облаками

и лишь рваный узор тростника разделяет нас.

Солнце кружит вокруг пожелтевшего дерева,

Ветру хватает сил склонить лишь рожь.

Пусть умирает мой дальний дом.

5. Новости под рукой

Из слишком внезапной и такой краткой трели славки — о, голос горла —  выплескивается, кувыркаясь в воздухе, «ррруки вверррх».

А затем тишина — и дерево, где она пела, словно исчезло, ни оставив ни побега.

Этим летом было так жарко, что даже опавшие листья шли к животной воде напиться из блюдца земли.

6. Хижина

— Интересно, кто бы захотел разобрать Пон-дю-Гар?

— Так римляне, наверно, если бы кто еще в живых остался.

— Вы совсем не чувствуете красоту ветвлений.

— Потому что я живу. А снег под хижиной глух.

7. Под дождем камней людоеды...

Даже под дождем камней мы держимся за наши залежи, уже упавшие в цене из-за сомнительного прошлого. И предложат в итоге только обманчивое будущее, а настоящее, слишком прожорливое до мимолетных радостей, решит остаться с амбициозными замыслами. Ни к чему расстраиваться.

8.Лизанксия

Свобода нас радостно покидает, когда губы дрожат

на краю поцелуя.

И перед тобою лицо

Прекрасной примулы,

Сестры Прекрасной Ферроньеры,

Луизы Лабе Лионской

и Лизанксии.

9. Потерять дважды

Воспарив, я упал, когда до меня, наконец, дошло, что обитатель моей головы не дикий сокол с трагичной таинственной судьбой, а неуклюжая черногривая кляча с длинными бабками. Я отвел ее в самую горячую каморку сердца, и хотя от жары с раскаленных деревьев падали абрикосы, ни лошадь, ни я не пели от счастья.

Две главные обиды, кажется мне — и еще раз хочется подчеркнуть — в том, что человек обретает разум и разрывается в противоречиях, как только его тщеславие не вписывается в принятые условности.

И каморка моего сердца опять растворяется в вышине.

10. Изворотливая неблагодарность

Знаю я этих миловидных Мадонн. Не путайте их с перепелками, знающими истинную скорбь. Когда же мы сможем жить, чтобы говорить с тобой, алое солнце, в этот час, когда ты так низко, ничего не объясняя, с каждым стоном все глубже опускаешься за слепой подлесок? Здесь, на цветке серой воды, несколько капель твоей крови, без которой не наступит завтра ни для него, ни для нас. 

11. Мы были зыбким августовским утром

Из жизни всего два выхода: или промечтать, или претворить. В любом случае направления нет, и держишь удар, и терпишь насилие каждого дня, ты, нежное сердце,   неутолимое сердце.

Дай же мне руку, ввысь взмывающую как тростник. Пусть вы встретитесь над балетным станком, что изгибается вместе с тобой перед источником, который нас разделил. Вильфрид! А вот и к нам — и в зеркале расправляются крылья.  

В этой долине лишь вы двое своим единством наполняете звездами мой гамак.

12. Изредка песня...

Изредка песня грустного снегиря,

Любимая зима у горы Ванту;

Каждый год размножаются риски;

Радость, любовь, по каплям из милости

Сверху, но чаще снизу брызгами,

Взбудораженный источник наслаждений.

И солнце сегодня вечером наконец оплодотворится.

13. Любимая

M.C.C

И такая страсть скрутила меня к сладостной моей, что я, раб похоти и дрожи, должен был и не должен был умереть, умолкнув или обмякнув, увидев лишь веки моей любимой. Обновленная дикость ночами возвращалась по соединяющей жгучей слюне, лихорадочным запахом прокладывая себе путь. Тысячи предосторожностей в пыль — и я во власти сладострастной плоти. Сейчас в наших руках желание выйти за пределы, но какой ужас тогда ожидает наши губы завтра.