Cовременная эстонская поэзия (в переводе Елены Скульской)

В эстонском языке у каждой гласной есть четыре разные длины, меняющие значение слова, есть расширение латиницы за счет умлаутов — Ö, Ä, Ü — это загадочные клейкие, ласкающие звуки; воспроизвести их почти невозможно, — почти как предложить Гильденстерну сыграть на флейте.

Сплошные игры, переливы ассонансов, предлагаемые самим языком, без всяких поэтических усилий создают структуру речи, словно заведомо предназначенную для стиха.

Нуждается ли этот  язык в прокрустовом ложе размера и рифмы? Что ж, порой и на полотне абстракциониста вдруг появляется вполне узнаваемый профиль, но он капризен, как форма облака, и может в любой момент обмануть, превратившись в непознаваемое цветовое пятно.

В эстонской поэзии позволено всё — она совершенно свободна от каких-либо обязательств, даже графических. У нее есть любовные, эротические, почти физиологические отношения с бумагой, на которой она существует, и только одно требование — предельная, до достоевских откровений — исповедальность.

Переводные стихи редко волнуют читателя (если речь не идет о драматургии), ядовитый привкус чуждости, чужеродности мешает откликнуться на них, предвещая обман.

Сделать их при переводе совершенно русскими — бессмысленно — это как бы паразитировать на чужой любви, не имея собственной: быть всего лишь дуэньей, конфиденткой, подсматривающей в замочную скважину истинного чувства…

Оставить их при переводе совершенно эстонскими — отрицать законы собственного языка, собственной поэтической речи, фактически, перелицовывать пиджак: изначальные прорези для пуговиц будут выдавать нищенские усилия.

Думаю, нужно браться за переводы только тех стихов, чья тайнопись тебе понятна, чей шифр тобой разгадан: ты возьмешь эти стихи, как детей, за руку и переведешь сквозь поток машин на другую сторону улицы — в свой язык.

— Елена Скульская

Юхан Вийдинг (1948-1995)

* * *

длинной-длинной совершенно белой ночью

прилетят ко мне на огонь учителя бальных танцев

и каждый попросит у меня монетку на счастье

только я не наберу и половины денег

я тогда отошлю их к тебе в тот старый домик

где ты живешь до сих пор я почти уверен

пусть попросят они у тебя монетку на счастье

потому что для расплаты всегда нужны двое

ПЬЕСА

Это было перед началом четвертого акта,

Публика стала стекаться в зал, дождавшись знака.

Это было перед началом четвертого акта,

Публика стала стекаться в зал, дождавшись знака.

Я стоял за сценой перед последним выходом,

И ждал своей очереди, как вдох за выдохом,

А он подошел ко мне, будто бы нехотя, мешкотно,

И спросил меня со странной усмешкою:

Сколько ролей, скажи-ка мне, Юхан-бой,

Ты сыграл не на жизнь, а на смерть, а все живой…

Сколько ролей, скажи-ка мне, Юхан-бой,

Выводили тебя на сцену как будто бы на убой…

Я ответил ему, что было таких четыре,

Когда артисты со сцены меня на руках выносили.

Я сказал ему, — в общем, было четыре роли,

Когда меня убивали артисты в конце истории.

И сам я спросил у него: к чему же такие вопросы —

Либо публика нас на руках несет, либо могила уносит.

И сам я спросил у него: к чему такие вопросы —

Либо публика нас на руках несет, либо могила уносит.

Он ответил с усмешкой, что есть такая примета,

Если на сцене умрешь, то и в жизни невзвидишь света,

Если на сцене умрешь, то уже поминай, как звали –

Не вспомнят и не отыщут и не найдут в завалах.

Быть беде, Юхан-бой, говорил он и улыбался…

Как медленно сцена шла, и занавес опускался…

Мы встретились с ним глазами, когда закончилась пьеса,

Мы кланялись, и на сцене обоим хватило места…

***

перед тем, как сняли крышку гроба

перед свежевырытой могилой

музыканты отыграли дважды

он рукой чуть-чуть подправил галстук

бороду пригладил

и конечно

губы облизал

когда же крышку

тронули уже

успел он руки

на груди сложить

и только сверху

положил он правую но эту

мелкую неточность не заметил

ни один, кто был причастен к смерти

Юку-Калле Райд (р. 1974)

* * *

Хочешь, я буду спать с тобою, бумага?

Даже если ты — последняя и самая уродливая страница,

а другие, юные номерами, уже истерзаны.

Хочешь, и ты переспи со мною, бумага!

Потому что я человек широких взглядов

и не спрашиваю — кто с тобою был до меня…

Хочешь, я прижмусь к тебе ртом, бумага!

И запомню движение пули, обжегшей того,

кто уже комкал тебя своим ненасытным ртом.

Хочешь, я проникну в твои волокна

для зарождения новой жизни,

готовой извергнуться из моей дрожащей шариковой ручки?

Хочешь, я буду любить тебя, бумага?

А в ответ не просить никаких от тебя обязательств,

все равно вряд ли поверху кто-то напишет...

Хочешь, я подпишусь под тобою, бумага,

не читая, не думая вовсе о том,

что принесет мне написанное?

Хочешь, плюнь на меня, бумага,

разотри, прогони, приму со смирением,

потому что, моя ненаглядная,

Я —

      твое

           стихо-

                     творение.

 ***

Дыханье воздуха

И в нем еще одно

дыханье воздуха сокрыто и согрето

и дышит воздухом

и дует мне в лицо;

в моем лице намечена примета

лица другого…

Может быть твое

Лицо в моем прочерчено любовью,

Когда внутри любви, под общей кровлей

Дыханье смешано —

Мое или твое...

В уходе каждом тысячи утрат,

Приход немыслим, ибо ожиданье

Скорее станет вечным расставаньем,

Чем разрешит увидеться…

Стократ

Сосчитано дыхание,

Но мне

Не сосчитать ни выдоха, ни вдоха

Внутри огромных цифр живет эпоха,

Но сложена из наших мелких дат.

Маарья Кангро (р. 1973)

КОСТИ

I

я тебе говорила, что так бы тебя и съела, не знаю, в какой мере это аллегорично, я бы лакала кровь из маленькой лёгкой ранки, потом бы тебя, конечно, я отвезла в травмпункт, набрала бы 112 (экстренный вызов), а все-таки мысль о сатурне, гложущем голову сына, приходит в голову с гойей, но всё это так безвкусно, и я бы тебя нарастила, как прометееву печень — так, что ни травм, ни памяти, и все-таки эти запястья, тонкие кости запястья, даже комар наливается красным, а я не меняю сути, но сказать, что кого-то съесть невозможно, тоже было б неверно —

II

ты сказал, что ундер ведь умерла, ах, бедная марие! кости! кости! кости! кости! кости! они говорят, что земля теперь лучится иначе, вибрирует под ногами, corpi gloriosi — прославленные тела, превосходные скелеты плещутся в превосходной земле, чистота, чистота! они говорят, что именно так ей и хотелось, что точные координаты места были для нее фетишем, я не знаю, мне так жаль, уловленных петлей многозначительности — если освободить от петли — то что же будет с тем, кто ее накидывает? останки пьера абеляра, говорят они, раскинули руки для объятий, когда прибыл труп элоизы, а вот кому-то другому досталось бы на орехи —

III

кости являются национальным достоянием, тело – это фетиш родины, сказал прелестный военный стихотворец и был укушен комаром, укус был ядовитым, отрава привела к смерти, «если я умру, то думайте обо мне только одно – что где-то в чужом краю образуется место — навсегда принадлежащее английской земле», послушай, руперт! руперт! да ладно тебе! c’mon!

IV

и я думаю: разве мало им было имени, марие ведь красивое имя, фамилия, имя, в таком порядке, «хейз, долорес», да, когда я вижу твое имя таким вот образом отслеженное, заключенное в тюремный порядок списка, начинает на нем нарастать плоть, вены, кровь, сухожилия, у имени есть свои изгибы  и угловатые кости, с именем можно даже почти что трахаться, почти что, и кровь пробивается толчками согласно арифметической последовательности —

V

а вот лука показал мне однажды оссуарий, легкий снежок покрывал землю, у некоторых черепов сохранилось помногу зубов, черты лица великодушны, мы видели речевой аппарат святого антония падуанского, коричневатые высохшие волокна плоти в кафедральном соборе, в сингапуре хранится зуб будды, сказал он, но мы не отправились в сингапур, и следы пота иисуса есть повсюду, фетиш — это ведь сохранность, простенький потенциал, магия будущей тьмы, отложил в сторону судьбоносные яйца, мы должны были жить до ученичества —

VI

флаг развивается, corpo glorioso гудит —

VII

как ты думаешь, стала бы марие разглядывать со мною картинки из города мертвых варанаси — с останками священников, с разлагающимися ягодицами, плавающими на поверхности ганга я когда-то смотрела время от времени, укрепляла  свое представление о человеколюбии, свое человеколюбие, вкус; мы бы кайфовали, нарушая принятые нормы, это был бы такой дзен-побег, и без того красивое тело увядает, превращаясь в красивую субстанцию, в огонь, в воду —

VIII

государственные кости никогда уже не прирастут к нам, я играю с твоими ключицами, я как раз тот самый маленький человек, обыватель, в кошельке у меня карточка, когда я умру, то пусть исследовательская наука расчленит меня на кусочки, поделит на части, которые могут пригодиться, но, вероятно, кости не пригодятся; я — маленький человек, мне хотелось иметь твою футболку, а вдруг кто-то обольет ее бензином, ах, вязкая грусть сингулярности, крепок фетиш маленького человека, цельнокроен, не гудит, тлеет —

IX

так я начинаю себе почти нравиться, представляя себе огненную скорбь сингулярности, будучи фетишисткой, создаю вокруг себя ненадежный покой; не стоит принижать и нарцисса, нельзя быть уверенным в том, что он увидел на поверхности воды —

X

золотисто-зеленая муха движется по куску мяса, грудная клетка поднимается и опускается

ВЕТЕР

(ПЕСНЯ ОБЛОМОВА)

ветер может

где-то согреться

меняется атмосферное давление

молекулы перемещаются и суетятся

это все тот же воздух

всё та же атмосфера даже если и победнее

творческие люди

стоят подставив лицо ветру

на плакатах

с развевающимися волосами

ветер старой болтовни

словно добросовестный авангард юности

марширующей в неизвестность

которую мы давным давно

видим насквозь

пережевывая свои подержанные

почетные звания

новые веяния (pluralis majestatis)

да ветер попискивает альтернативно

в гараже

словно крыса

ветер носит

в дантовом аду паоло и франческу

умалишенная рука — ничего святого

трясет калейдоскоп

расшвыривая старые осколки

безумное беспокойство

пятно на крыше старого сарая

перерезает горло

дневная тень корней

проходит сквозь грудную клетку

машина срывается в море где оба

маленьких рассерженных возлюбленных

тонут

это перемена точки зрения

а не что-то новое

бессмысленная перестановка

от старых вещей порой

до боли вспухают вены

ветер не делает нас умнее

это всё лепет старого бога

глоссолалия бытия

стенания вселенной

жизнь подает голос

убеждаясь в своем существовании

будь благословенно зловещее

безветрие

Ян Каус (р. 1971)

В СТАРИНУ САМОЛЕТЫ ЛЕТАЛИ НИЖЕ

В старину самолеты летали ниже

И над улицей парили мужские шляпы

И дамы носили крахмальные нижние юбки

И даже древние стены

Достраивало воображение

И никто не спешил  разрушить

Наши воздушные замки

И краски были цветные

А теперь

Всего

Стало больше

И беда настигает скорее

Свою случайную жертву

***

На траве лежит человек. Люди проходят мимо. Мне из окна не видно: пьян человек, мертв человек, или — и то и другое. В двух метрах от человека девочка торгует открытками. Изобильно-цветные виды Таллинна. Красив, возвышен, широк. Ни пятнышка на старинном обличье. Спрашиваю: давно ли здесь лежит человек. А я почем знаю, — отвечает девочка. Не пьяна ли она, — задаю я вопрос. А я почем знаю, — отвечает девочка. Я спрашиваю: а что вы вообще знаете. А я почем знаю, — отвечает девочка. Мне захотелось облить красивый начес девчонки каким-нибудь жутким вонючим ядом, но я сам остановился именно что в двух метрах от лежащего на траве человека. Я ведь не убивал его. Я захожу в дом и звоню в полицию. Приезжают через полчаса. Я прикидываю: человек может быть важным дипломатом с важнейшим кодом на внутренней части слухового канала. Или спортивной знаменитостью, рожденной на Бермудских островах, у которой было тяжелое детство. Мало ли что еще можно себе представить. Выясняется, что человек пьян.

***

Это как с домом возле железной дороги. Пока поезда ходят, можно отправиться всей семьей к бабушке в деревню и останавливаться на каждом полустанке, а дом будут встряхивать проходящие вагоны. А когда поезда не ходят, нужно добираться автобусом — тесным и по-летнему душным. У мужчины, сидящего впереди, могут волосы оказаться жирными и потными. Жидкими. Покрытыми перхотью, как сахарной пудрой. Нет, нужно покупать машину. И все-таки – дом не так-то просто разрушить. И в конце концов, понимаешь, что громыханье вагонов действует под вечер убаюкивающе…

Трийн Соометс (р. 1969)

***

Письмо любовниц

У нас нет больше сил заботиться о ваших мужьях
сделайте хоть что-нибудь сами
дайте им любовь
кажется они ни в чем так не нуждаются
верните их заберите себе навсегда
большинство из нас не родилось любовницами
многим хочется иметь собственную семью
и не с вашим мужем
кто ж лучше нас знает как они умеют лгать
забирайте
они безвольны и не хотят перемен
некоторые даже любят вас
все на что они способны нам известно до донышка
возвращаем безвозмездно
мы получили

сполна
годами мы вам

повторяем:
большинство из нас хочет иметь собственного мужа
а вовсе не вашего
нам не хочется идти без спутника

одной

на президентские приемы

ездить в отпуск

и отправляться в гости
разуйте глаза
помогите нам
мы ведь почти родственники
несомненно сёстры
нам хочется того же что и вам
многие из нас подписываются

- - - - - - - - 
/256 подписей/

* * *

мой ребенок обернулся помедлил немного и родился кому-то другому ему теперь уже пять лет и я иногда вижу его на детской площадке на улице Х он тоже видит меня но не подходит

не кричи сказала устало мама ему не кричи прекрати наконец кричать но я продолжала кричать двадцать лет пока не пришла любовь и не перекрыла кислород

мне хочется быть откуда-то родом хочется тосковать по какому-то месту по каким-нибудь там деревьям дорогам облакам поздним вечером чтобы я была откуда-то а не сама по себе

что с тобой происходит спросил отец голова разрывалась на части, крошились колени и все остальное тоже

мой ребенок обернулся  упал в расщелину возник в другом совершенно месте я пишу для него рассказы чтобы ему было куда хотеть вернуться и чтобы он был откуда-то родом и не был сам по себе

Вероника Кивисилла (р. 1978)

***

Томми…

здравствуй!

Честно сказать, я точно не помню

как давно мы друг друга не знаем

но сохранились старые фотографии

я их перебирала:

у нас было общее детство

и ты —

моя первая любовь

первая пчела

жужжащая и танцующая

вокруг меня

руки в бóки

и отважные крылья

у тебя за спиной

а я была ромашкой

я наклонялась

как и положено в детском саду

когда играют в пчелу и ромашку

в слишком короткой юбочке

и байковых трусиках

а потом я приседала

(следующий раз я так глубоко приседала

двадцать лет спустя

когда готовилась к родам...

кстати у меня двое детей —

а у тебя?)

привет!

а Томми выйдет?

спрашивала я

забравшись к вам на пятый этаж

я жила в соседнем подъезде на третьем

а ведь это совсем

другое дело

тенниски и ветровка

как я сбегала ловко

в бантиках и косичках

в мир полный трелей птичьих

мир дожидался встречи

с нами и теплый ветер

нам предлагал соседство

у нас было общее детство

самые лучшие деревья

подставляли нам ветки

особенно мы любили

тенистую листву каштана

оттуда мы подсматривали

за старухой Разумовой

(само ее имя дышало опасностью и угрозой)

самая настоящая Баба Яга

(она наверное и правда ела детей)

Томми — вдруг ты помнишь? —

там на ветке каштана ты научил меня новому слову

которое услышал наверное

от Пеэтера

он был старше и у него был велосипед «Орлёнок»

и прическа под Макгайвера:

пизда!

Мы были еще совсем детьми

и не знали значения этого слова

но я тебе поверила когда ты сказал

что звучит оно превосходно

и означает: мы —  крутые!

И весь вечер мы твердили

пизда пизда!

словно заклинание или боевой клич

у нас было общее детство

и за кустом жасмина

не отдавая себе отчета

зачем мы это делаем

мы впервые поцеловались

и первый поцелуй был не только

тёплым и сладким

но пахнул еще и стыдом

потому что нас увидели

и ЗАСМЕЯЛИСЬ

мы тогда спрятались

у тебя дома

под одеялом на диване

наполненные нежностью и стыдом

там нас нашла твоя бабушка

и сказала:

как хорошо что вы играете дома

твою бабушку звали Халдья!

И мне хотелось бы называть ее и своей бабушкой

чтобы стоять под окном и кричать:

ба-бу-ля! ба-бу-ля!

а потом искать в высокой траве

мелочь

которую она бросала на мороженое

Томми

ничего этого больше нет

потому что я даже не помню

твоей фамилии

но однажды в детстве

я была цветком

и ты был пчелой и тебя тянуло к цветку

и может быть в нас что-то осталось

от той пчелы и цветка

ВСЕГО ХОРОШЕГО!

И этот день и эта история начались в поезде

в поездах часто встречаются дни и истории

группа детского сада ехала в город

и одна воспитательница

которая точно знала в чем

долг воспитательницы

этому долгу служила:

Я ТОЛЬКО ЧТО СКАЗАЛА: НЕ ВЕРТЕТЬСЯ!

НЕ СМЕЯТЬСЯ!

МЫ НЕ КОВЫРЯЕМ В НОСУ!

ТЕБЕ НИЧЕГО НЕ НУЖНО СЕЙЧАС ИСКАТЬ В СВОЕЙ СУМКЕ!

ПОСЛУШАЙ, НУ-КА ОТВЕТЬ МНЕ, ЧТО ТЫ ПО-ТВОЕМУ ДЕЛАЕШЬ?

НЕМЕДЛЕННО ОТДАЙ ЭТО МНЕ!

ТЫ ЧТО СОВЕРШЕННО ОГЛОХ?

И дальше — особенно громко:

НЕЧЕГО ТАМ ШЕПТАТЬСЯ, МЫ ДОГОВОРИЛИСЬ

ВЕСТИ СЕБЯ В ПОЕЗДЕ ТИХО!

Примерно двадцать детишек-бабочек в желтых блестящих жилетах были так хороши

потому что ведь желтые бабочки нам обещают лето

тёплое и золотое

теплое золотое лето

теплый золотой день...

спасибо что сели в наш поезд

всего вам хорошего!

прозвучал привычный женский голос в записи

который всегда завершает поездку в поезде

и дети с радостью повторяли:

спасибо что ехали в нашем поезде

всего вам хорошего!

и только мальчик на толстовке которого

была надпись

PROBLEM CHILD

спросил внезапно:

что это значит — всего хорошего?

Я ВЕДЬ ТЕБЕ СКАЗАЛА ЧТОБЫ ТЫ ПОМОЛЧАЛ!

одернула его воспитательница

и была очень довольна своим ответом

какие бы вопросы ни задавали ей дети

она по счастью знала

как устроен мир!

МЫ ЗДЕСЬ ВЫХОДИМ!

НУ, ДАВАЙ! ПОШЕВЕЛИВАЙСЯ! ОТ МЕНЯ

НИ НА ШАГ!

Воспитательница собирала детей в стадо

и они шли… и они шли...

этот проблемный мальчик задавший вопрос

и девочка с розовым ранцем

с надписью WILD PRINCESS

желтые дети-бабочки

все проблемные и невоспитанные...

всего вам хорошего!

пожелала я мысленно

вы еще обязательно узнаете

что значит «всего хорошего»

и вы наберетесь смелости спросить и дождаться ответа!

я обещаю

да так и будет

сегодня завтра и всю вашу жизнь:

много всего хорошего!

Тоомас Лийв (1946-2009)

ДААН-1609

ПЭЭТЕР ПОЛОЖИЛ ТЕЛЕФОННУЮ ТРУБКУ НА РЫЧАГ И СКАЗАЛ ПОШЕВЕЛИВ  СВОИМИ СЛАВНЫМИ ЧЕРНЫМИ УСАМИ

будет совершенно замечательно если вся наша планета превратится в один цветущий яблоневый сад исчезнут

бедность и страдание повсюду посадят деревья

и кусты и цветы и для людей построят большие

тосканарии где будут лифты телефоны и телевизоры

стенные шкафы и даже облака будут разгонять над нами

чтобы всегда светило солнце пустыни превратят

в поля и тундра покроется ухоженными пастбищами

все может быть замечательным но неужели непременно нужно уничтожить всех птиц и разве действительно нет другого выхода

СПРОСИЛ ПЭЭТЕР ПОЩИПЫВАЯ УСЫ

надо бы нам все-таки немного подумать и о птицах

которых мы начнем убивать мы должны подумать о том

что ведь и они хотят жить и некоторые из них

поют очень красиво

ДОБАВИЛ ПЭЭТЕР

я боюсь что жизнь в этом яблоневом саду в который мы превратим нашу планету не будет все же счастливой

поскольку души этих миллионов убитых птиц

рассядутся вместо яблок на ветвях яблоневых деревьев

и представьте когда мы пойдем осенью собирать

яблоки то вместо яблок принесем домой в корзинах души убитых птиц что же мы будем делать

мы не сможем их есть как яблоки нам придется их

отнести в подвал или положить себе под подушку но

там они не найдут покоя и по ночам

мы будем просыпаться от кошмарных фантомных болей

словно будем слышать пенье нами убитых птиц

за окном во всяком случае я боюсь что мы не сможем

спокойно спасть в большом яблоневом саду

СКАЗАВ ЭТО ПЭЭТЕР ЗАЛОЖИЛ СВОЙ ХВОСТ ЗА УХО И УШЕЛ В ДРУГУЮ КОМНАТУ

*

это мое темно-красное сердце

оно пробито пулей навылет

а это мои цветущие яблони

они разорены налетевшими пчелами

а это моя кровь которая

течет течет течет и течет

бесконечным потоком в сторону моря

потому что кровь моя очень больна

наполняет речные воды

а это мое лицо

и синее небо над морем иссиня-синим

вот я стою на виду у всех и каждый может ко мне прикоснуться

и все считают меня своим

и в конце концов я должен быть одним

из вашей

косматой стаи

И ЭТО ТАК ТРУДНО

Трийн Пая (р. 1990)

ДЕРЕВЯННАЯ ПТИЦА

вечер. деревья прядут

нити тени.

человек с глазами Кафки
поднимается из зарослей

душистого тысячелистника.

я, сидящая у подоконника,
кажусь издалека маячком,

всё безымянно,
описывать чье-то тело

можно только на ощупь, вслепую.

Я слепая, вырезающая из дерева
птицу.

Глаза Кафки сияют
вереском-медоносом.

В его волосах прячутся цветы

яблоневого сада.

Его вены могут блестеть
как реки, как снег

в Пекине. Он исчезает,
белое ведро

покачивается на руле велосипеда.
мое тело перебродило, и я никому

не предлагаю ликера, в которое

оно превратилось,
или темного меда,

накопленного в изобилии.

я просто сижу и держу в своих руках
блёклую рюмочку.

знаешь ли ты, что тяжелее всего удерживать в руках
пустоту?

ВСЁ ДАЛЬШЕ И ДАЛЬШЕ

сегодня, под влажным мрамором неба,
птиц из моих волос выдувает ветер.
вспоминаю комнату, где моя вода

серебром отливала, словно стайка рыб

дарила ей цвет своей чешуи.

именно там я поняла, что в близости есть

что-то от той тоски

которую чувствуют стреноженные

кони. твоя кожа долго источала запах

уснувшего куста малины.

твоя кожа – словно окно в подвал –

была облеплена крылышками бабочек.

но память схожа с водой,

застоявшейся в ведре:
она не течет, она недвижима. только тени

колышутся на ветру. мои руки –

ты должен об этом знать –

начинают болеть, если они

отдают недостаточно.

до чего же легко

сложить из ладоней чашу.
как легко протянуть наполненную чашу тому,

кто ждет. как легко выйти в поле,

подойти поближе к закату, чтобы он

принял меня как одну из страниц

своего огромного алого тома,

я бы там набрала для тебя немного света.

руки мои забывают уже звучание

прикосновений. сегодня мне осталось

только прикосновение дождя,

его клейкие крылья

навязчивой мошкары.