При гласе этого стебля
***
Сумасшедшая птица кричит,
к ней вчера прилетала гроза,
чтоб расстричь ее бедную грудь
и найти там немало добра,
зацепить в этом бункере клад,
предсказанье: великий удел.
Может, нынче опять прилетит,
снова будет трубить и блажить,
сквернословить, метать саранчу
портить воздух, стучаться в кишки,
чтоб смести призовые себе,
в крайнем случае выщипать ум,
распрямить на прорехи и блажь…
В верхних долях природы царят
генеральши, и что ни налет,
то готовы пускать сквозь эфир
закороченные провода,
выкликать из манаток огонь,
звать из уст чемоданов развал,
обрушать буреломы воды,
заливать промежутки тоской…
Что ни птица, то птица-сюрприз
в каждой спрятана воля судьбы
технологии, цель и фитиль.
Только эта особа кричит
и трясется, вжимается в ноль,
никого не желает впустить
в свою суть, в дорогое нутро,
и не хочет, ракалья, отдать
то, что ей не принадлежит,
но назначено всяким другим…
***
Приемщица, менторский типаж,
симптомы ее – колпак
из сахара или клыкастого льда,
возможна шляпа «Безжалостная Шарлотта»:
лиловый стежок, черпак,
черпнувший голову с золотыми motto,
в руках ее анемоны
или что-то стибренное из натюрморта,
кажется, многобедренный шандал,
чей ударный посыл неисследим,
так победим!
Опознанная ждет на развязке,
на дверовыхлопах и моченой ваксе,
но обреченный, высмотрев из верхов,
(то ли меж тех и других грехов,
то ли из молодильной ванны)
в шарлоттском уборе, точнее, в мертвящем –
тетю Жду, точнее – в незваных,
аккуратно переползает из сапропелей
в куафюры, перси,
в открытые не финалы, но подолы
и в прочие парадоксы,
и, выказываясь лишь каждые три ступени,
неважно, кому подобен,
перескакивает сквозь все кордоны…
А другая достойная жена,
прознав о непрофильной провожатой,
заводит над губками экспонат
«усы» и ссыпает фигурную часть
в модели широкого плеча –
войны и гнуса ее, и жала,
густых воскурений,
сладострастия и кинжала,
шелухи карманов, схронов, долгов
наконец, ускоренья,
и была… то есть был таков.
– Извиняйте, они бежали-с!
Кажется, верхними этажами…
Ожиданье – таинственный прибор
и, возможно, не выключен до сих пор.
***
В этих слоях минувшего пейзажа гнездились
в чугунной решетке зубчатые и продольные
дроби фонтана, песков и качелей, пунктиры
цветников – и единственный раз сложились
в целое, когда в детстве меня вели сквозь них –
в многоочитый сталинский дом. В глубинах его
на узком острове возлежал, как Наполеон в походном
ложе, старый лев – боковой створ к взрослой дочке,
как и я – к не нашедшему, где меня пристроить.
Лев, страдая, вписывался в вальяжно расшнурованную
гриву и, если память моя ясна, украшался над
одеялом шейным бантом… Но где-то уже
начесывали перламутрового осла, чтоб запрячь
в ложе и утащить. Мне захотелось конфету –
и я получила ее и составила впечатление,
что Лев исполняет желания.
С тех пор при неодолимых жаждах я сворачивала
сюда. Мы, троюродные магистральной повестке,
как-нибудь сговоримся. Но зрелище колебалось:
то воскресало, то отступало в уличные параллели.
Дом набирал шесть и восемь этажей.
И не избыточен ли багровый блеск на пиках?
Осколки в воздухе перепутывались
в треснутую фонтанную чашу с дрожащей желтой
водой и в чайную – и сгребали в угощение
кулич снега. Взлеты качелей преломлялись
о железные пики, в пробелы вмешивались
пряди воды и тряпье цветущих, папахи песков
дешевели…
Но к моему вчерашнему приходу вдруг составилась
крайне неаппетитная коллекция прохожих: в одном
недоставало руки, другой промокал нос
полупунцовым платком, у пятого, макроцефала,
голова обратилась в говорливую гидрию, седьмого
крутил смерч кашля… Особенно смущал –
одетый с чужого плеча: брюки трижды подвернуты,
нечистое пальто сваливало с плеч его валуны.
Стебель шеи подтягивал к необъятному вороту – бант.
Похоже, Старого Льва наконец довезли до места.
***
Алло! Кто внутри аппарата? Вы угадали:
картина Репина «Нас не ждали»,
а благодатные, кто вам любезен,
ужасы! – скушали бубенчик,
этот вышел из фокуса, тот на укладке шпал,
третий доверил свой голос бездне,
а кто-то – клиент дурных привычек,
в них – суесловие, итого: толпа –
на девять девятых скрыта,
деловые, передовые, грузовые и чаевые…
Возможно, пропавшие шлют открытки:
вид у воды и огрызка колонны, вид из колоды,
под туфлями Эйфелевой вышки…
Или в манере старых полотен:
красотка с ромашками у комода –
найди живописца в одной из пяти его лодок…
Хотя миг назад вам еще не отписан
полис, выщербленный, как пара пива,
на крышах пасутся верблюды или слоны,
нанятые подсчитывать сны
или битвы при Фермопилах,
и пока не стронулось с места –
ни луны, ни охоты, ни ножки онагра,
ну разве неспрошенный динарий,
звон-труба зависла в их онемевшей…
как ее… в ваших всяк узел благословен!
Но, как заметил кому-то фонарщик,
проливая на дело свет,
жаль, не всеми оплачено отступленье
во вчера… Как сказал он другим болезным,
вечно путая лица, родство и карты,
это сговор самоуправца и выдуманного ката…
А третьим: милые Алекс и Юстас,
берегите полускаты от юза,
то есть юзы от ската.
***
При гласе этого стебля… что он?
Скарпель или пищик, нытик,
ползущая из яйца зимы протока…
При вострубивших стволах унынья
день споткнулся и глохнет на мышь, на две
или на сорок две,
паданцы не стрясут полет историй,
теряет снесенную к устью дверь,
что и сама о себе забыла…
Тропы, разбросанные по высям и сторонам,
по фабулам, временам,
кабриолетам и кобылам,
безучастны к призванью яблок и винограда,
но вокруг переплеск оранжев:
натаскивают пожары
(запал за пазухой у настурций и лилий),
при скаредных звуках стимфалийских
не спросишь лишней авоськи листьев –
на раны деревьям в белых рейтузах,
но прочтешь внезапную неприязнь Фортуны…
Оккупантские музыки, фа-ля-ля,
будь они пила или циркуляр,
левый руль, впереди измена! –
или: чую, здесь подрастают трюфеля! –
рядом ли истощенье ужасного инструмента?
Что он есть? Мановение, манок,
безземелье, скомканное в монокль?
Ах, при чем тут…
Но не с каждым ли иссеченным
утекает снедь и плутают стрелы,
рассыпаются кости для их костров,
в медной пасти вдруг издыхает новь…
Кто, однако, из нас скорее
приуменьшится? – вот темно.
