Как это делает зеркало (рецензия Семёна Ромащенко и Ильи Морозова на книгу «Речь зеркал»)

 Речь зеркал. В память об Олеге Юрьеве / сост. Д. Кузьмин. Латвия: Literature Without Borders, 2023.

Что показывает нам зеркало, какое сообщение оно предлагает взгляду? Своё инобытие, мир вне его, без которого, однако, зеркало не имеет смысла. Если мы исключим предмет для отражения, если помыслим зеркало в пустоте, оно продолжит говорить, но уже на языке тождественных, а не различных видимостей. Онтологическая сущность зеркала раскрывается в том, чтобы каждое мгновение изменяться, и, будучи сверхчутким к переменам, всё же сохранять свою отражающую плотность.

Но есть у зеркала и обратная сторона, ничего не отражающая плоскость, глухая сущность, которая тем не менее способна нечто сообщить. Если распространить эти размышления на поэтический перевод, можно сказать, что речь зеркал — это отраженная поверхность обратной стороны одного зеркала в отражающей плоскости другого. Стихотворения-зеркала пытаются уловить нечто неотчуждаемое, и каждый раз это неотчуждаемое оказывается разным: одни автор:ки стремятся сохранить сюжетную линию, другие имплантирует в свой язык лексику стихотворения-первоисточника. Кто-то пренебрегает тем и другим, сосредотачиваясь на избирательной редукции образов, извлекая (как это делает зеркало) значимый минимум из бесконечного многообразия.

Но когда происходит работа с осознанным повторением — ситуация максимального приближения к поэтике другого (зеркальные поверхности повёрнуты друг к другу) — зеркала всё равно сохраняют свои неотменимые различия. То, что можно было бы назвать потемнением на физическом зеркале, хореографией царапинок и сколов, не даёт в полной мере отождествиться одному стихотворению-зеркалу с другим. Оказываясь в этой ситуации неподобных отражений, мы можем сделать промежуточное суждение о природе зеркала и специфике проекта «Речь зеркал»: это отражание другого с безусловным сохранением отражающего источника. В сумме этих переводов обнаруживаются мутирующие, всегда только полупохожие образы. Иными словами, проект зеркальный поэтической речи показывает, что мгновение подобия, как писал Беньямин, едва уловимо, оно всегда уносится прочь.

Вспышка подобия — продукт мистики зеркал, а не рассчитанного мастерства техники. Стихотворения сборника возможно читать отдельно друг от друга, между ними нет сильных связей, умаляющих их автономию. Читая их совместно, наперекор ожиданию умножения и усложнения общего смысла стихотворения-оригинала можно ощутить пугающее несходство, расхождение между текстами, где исходные слова/образы/сюжеты, казалось бы, сохранены. А это значит, что и речь, и отражение приходят от одного говорения к другому искажённой: речь зеркал — это маска подобия, за которой скрывается совсем другое сообщение. Но это обстоятельство не отменяет интенцию общности, маски подобия — не меньшая истина речи зеркал, чем маски человека, оказавшегося перед зеркалом. И это эфемерное подобие метафорически соразмерно тому, как человек соглашается со своим образом в зеркале только на одно мгновение, а затем снова и снова всматривается в его плоскую глубину, продолжая искать себя и не узнавать.

— Семён Ромащенко

У меня есть любимая картинка, которая, как кажется, идеально иллюстрирует смысловые спецэффекты, возникающие в экспериментальном переводе с русского на русский. Показывать её нельзя, но возвращая её к вербальному измерению, скажу, что она о лексической непроницаемости отрывка из «Евгения Онегина» для современных школьни:ц, которые превращают свои интуиции по поводу странного текста в гибрид комикса и мема. Такая стратегия — резкое приращение идей, созвучий и сюжетов, когда ты вдруг сталкиваешься с Другим и пытаешься в нём раствориться, не теряя при этом себя, кажется точной метафорой экспериментального перевода. Перевод удивительным образом синтезирует отказ от собственной субъективности, требующий внимания к радикально Иному, и возможность оседания переводческого «я» между строк. Эксперимент, организованный Дмитрием Кузьминым в память об Олеге Юрьеве в подготовленной в довоенное время книге «Речь зеркал», предлагает объёмное понимание перевода — не через разговор о стратегиях, устраняющих очевидную, эксплицированную разность текстов, где лексическое и смысловое несоответствие предельно ощутимо, а через целую серию метафор (например, уже упомянутой речи зеркал), в пространстве между которыми схватываются парадоксы перевода и диалога. Чужой текст то вздуется постконцептуалистской иронией, то сожмётся в строфической решётке, которая сделает уникальность породившей его художественной системы более проявленной, чем в исходной, автохтонной творческой практике. Сверхконкретная предметность одного текста превращается в пустой и лёгкий воздух в другом, одна поэтика врастает в другую, первый текст цветёт во втором.

Книга «Речь зеркал» открывается предисловием, где Дмитрий Кузьмин пишет: «Там, где есть два языка, есть и возможность перевода. Если дело поэта — выработка собственного поэтического языка, значит, между этими языками может быть переброшен мост перевода — так же, как между языками разных народов». Переводя современников с русского на русский, поэты и поэтки не открывают принципиально новый способ письма: известны опыта такого рода и в академически авангардистских «Экспериментальных переводах» М. Л. Гаспарова, и в «Переводах с русского» Сергея Завьялова. Однако «Речь зеркал» исследует готовность к диалогу с Другим «в условиях нынешнего разбегания авторских манер и групповых стратегий»: все сталкиваются с иной поэтикой, вступают в коммуникацию с порой радикально иными типами письма, рискуют? с ними ассимилироваться, в конце концов говорят (с) живыми голосами (а не конспектируют речь мёртвых фигур канона).

Пример этих процессов — стратегия Дарьи Суховей, которая приводит каждый текст к твёрдой форме шестистишия, сложившейся в её позднем творчестве, с одной стороны, проявляя конструктивные принципы своей поэтики, с другой — переводя и сохраняя концептуальный каркас стихотворения:

как вставать так все спят и опять

рыбки спят птички спят крепким сном

(храпом разбудили сервантеса а ему в лом

в ранний час сочинять про пансу и дон-кишота)

и у многих из нас тоже адова встала работа

с утра слабо революционный шаг держать

Переведённое ей стихотворение Фёдора Сваровского иронично говорит об инспирированном, интенциональном характере политики, природы и культуры, о степени сконструированности явлений, которые часто представляются константами. Всё само собой разумеющееся (привычный социальный и политический порядок, магистральные тексты литературного канона, само функционирование природы) — результат чьих-то усилий, которых могло не случится. Стихотворение-перевод Дарьи Суховей отчасти работает в русле этой интерпретации: мы застаём Сервантеса до канонизации, Сервантеса-человека, не желающего писать роман. Перевод Суховей становится своего рода комментарием к тексту Сваровского и прямо указывает на свой вторичный характер: цитата из «Двенадцати» Блока то ли подчёркивает литературный, фикциональный характер реальности, её выдуманность в координатах фантастического мира Сваровского, то ли отзывается радостью миметического узнавания адовых утр.

Ещё один диалог — переводы Дарьей Суховей и Еленой Михайлик такого стихотворения Данилы Давыдова:

мы не должны

наделять авторов древней поэзии собственными эмоциями

понятиями нашего века

это была ритуальная эпоха

время, когда поклонялись

вполне социокультурно определяемым механизмам

по сути, эпоха без личности

лирика той эпохи — лишь повторение канонов, заданных

внешними по отношению к так называемому «автору»

обстоятельствами

не более того.

сложно сравнивать эту лирику с современной

никогда не следует забывать, что лишь теперь лирика —

способ передачи индивидуального чувства,

в прошлом же, вопреки обывательскому мнению,

не было ничего такого, —

пишет литературовед сорокового века

сидя на ганимеде или калипсо

в нанокварцевой кабинке своей

Мы не знаем, где и как прочерчивается географическая и временная граница смысловой непроницаемости поэзии. Фигура «литературоведа сорокового века» проблематизирует хронологические границы лирики, принципы её понимания и географические контексты: это ретроспективный взгляд на актуальную поэзию марсианскими филологами? Архаичная европейская поэзия эпохи «рефлективного традиционализма», вылетевшая за орбиту? Внеземная история марсианской литературы?

Это раздвижение пределов земли как пространства, где возможна лирика, запуск поэзии в космос подхватывается в переводах Елены Михайлик и Дарьи Суховей. Ролевая маска Давыдова, делегирование речи другому, интонация отчуждённого высказывания отзывается у Михайлик имитацией александрийского стиха, заслоняющей непосредственно высказывание семантическим ореолом метра, поэтическими ассоциациями. Замурлыкивание смысла силлабо-тоническим течением стиха превращает текст в корпус универсальных ассоциаций, не принадлежащих чьей-либо индивидуальной речи и ушедших от «я»-высказывания. Отчуждённость, ирония и подвешенность сохраняются и в шестистишии Суховей, где поток речевого автоматизма замирает, чтобы остранить знакомые ударения и интегрировать в поэтическую речь новые, но быстро отжившие слова:

не навязывайте ино-зе?мны?м поэтам

фонетику и просодию знаемых нами наречий

времена были оны и они писали свободнее

чем доступно в наших современных реконструкциях

нам не расставить верно ударения в их э?мо?дзи?

мы им можем лишь и?мхо? и лол со своей луны

— Илья Морозов