Зухра Яникова. Энтропия

Ещё бабушка толковала сны. Я обожала рассказывать ей свои сны и видеть в них знамения будущего. А то, что она в них видела, завораживало меня своей точностью.  Например, она говорила, что кто-то из родственников скоро умрет, и кто-то из родственников умирал в течение недели. И я ликовала. Быть

предсказательницей, сновидицей и целительницей в шесть лет — это радость, честь и очень много внимания и значимости.

Когда рассказываешь сон кумычке, нужно сначала её об этом предупредить, она ответит:

— Юсуп пайхамар яхщилыкъа ёрасын — Юсуп пророк пусть благо предречет.

Ты ответишь:

— Сав бол, яхщилыкъа ёрасын.

— Спасибо, пусть благо предречет.

А дальше уже можно говорить о содержании.

Это правило касается дневных рассказов о снах.

Если ты по какой-то причине решишь рассказать свой сон ночью, нужно сказать:

«Гъалкыда гиши бар» — На крыше есть (неизвестный) мужчина.

А дальше уже ждать от собеседника присказку про пророка Юсупа. Незнакомец на крыше, подслушивающий наши сны, был для меня чем-то очень реальным. Я представляла мужчину, который растянулся на шифере, свесив голову и театрально приложив руку к уху, пытался расслышать.

Незнакомец на крыше пугал меня своим любопытством и перверсивностью.

Подслушивать секс, ссоры или быт людей, быть вуайеристом — даже в мои шесть это был известный троп. Я видела его по телевизору неоднократно.

Но подслушивание снов, наблюдение за двумя людьми, которые делятся интимным путешествием в своё бессознательное, во время момента нежной сопящей уязвимости, это уже чересчур. Конечно, я не знала тогда, что такое перверсия и вуайеризм. Но я их чувствовала. Чувствовала на себе каждый раз, когда хотела рассказать сон после заката.

Незнакомец был для меня телесным, человеческим, в нём не было мистики или чертовщины. Он карабкался на чужую крышу, предчувствуя, что скоро под ней

прозвучат чужие сны. В рассказе возникало напряжение и стыд, потому что во снах я иногда была голая или целовалась с Юлей Волковой из тату.

Мужчина на крыше знал всё о моих скрытых фантазиях и первых ростках

сексуальности, он знал о моей злобе, о моих обидах, ярости и страхах в их образном воплощении. И понимал в них больше, чем я.

Он подслушивал и прислушивался, смотрел и вглядывался в мой стыд. Он

слышал, как отвечают шутками про «влюбилась» кузины и подружки, если мне снился мальчик из класса, он знал, что я бегаю по нуарному высокоэтажному городу и прячусь от чёрной машины в узких закоулках.

Он знал, что я жду апокалипсиса и готовлюсь к нему, когда об этом не знал никто.

В этом сне я и медведь, бурый медведь. Мы смотрим на закат и знаем, что он волной прокатится по нам, по нашим телам и по телам других животных и людей. Я знаю, что огненная волна заката не убьёт меня, медведя и всех остальных животных, но она убьёт моих близких, друзей, семью, знакомых, незнакомых. Еще она не убьёт незнакомца на крыше.

Мы с медведем станем выживать вдвоем. Он поможет мне справиться с нападением голодных животных. Мы будем с ним искать ягоды и есть.

Увидев летний закат, я шла в огород, и собирала вишню в целофановый пакетик, его же наполняла водой. Я знала, что такой будет наш с

медведем первый приём пищи.

Я с печалью смотрела на семью, но не хотела говорить им слова любви, принимала их скорую кончину и болела о ней молчаливо.

они скоро будут мёртвые. смерть испарит их из природы. от них ничего не останется.

даже костей. даже волос и ногтей. они растворятся в волне

заката, не осознавая происходящего. я буду смотреть на их умирание и

чувствовать…

стыд

свободу

освобождение

мне стыдно, что я хочу свободы от них. мне стыдно, что жду их смерти.

сейчас, взрослая и с опытом психотерапии, я могу говорить, что это был процесс

сепарации, который случается у детей во время кризиса шести-семи лет. что я убивала в своей голове не их, а влиятельность их фигур

и связей с ними.

мне стыдно не хотеть быть частью их.

это очень опасная мысль для шестилетки. очень зловредное чувство.

у шестилетки нет своего пространства, в котором она может побыть в

одиночестве, но шестилетка всегда в одиночестве. сидя на деревьях или

превращая цыплятник в свой дом. дом этот — однометровая в длину клетка

из рабицы, накрытая серым шифером. цыплята из неё переехали в большой

курятник.

теперь я тут живу. живу днём, а на ночь ухожу спать.

здесь у меня есть:

1. спальня — старое пуховое одеяло из красного атласа

я допишу позже про свою комнату.

жизнь в семейной мифологии неизбежно вызвала во мне интерес к другим

коллективным историям. когда мне было шесть, мама привезла мне книжку

про древний египет из ставрополя. книжка была взрослая, картинки в ней

были чёрно-белые, читать её было сложно. в ней говорилось об истории

археологических раскопок.

об этом я не читала.

меня манила история исиды.

став старше, уже в москве, я стала много думать о боге. о христианском

боге.

бог создал адама и еву по своему образу и подобию. они были чисты как

дети и любопытны как дети. змей — это фаллический символ. взрослея,

адам и ева стали интересоваться своими гениталиями. в них проснулось

сексуальное желание. змей отторжен от тела адама, потому что

мифотворцам стыдно признавать, что бог создал не вечных детей, а

взрослеющих и добравшихся до пубертата.

древо познания добра и зла

в подмышках у адама появлялись жёсткие темно-русые волосы, от него

сильно пахло подростковым мальчишеским потом, по утрам, открывая глаза

ото сна, он чувствовал на своём животе тяжесть и тепло своего

эрегированного члена. что делала ева, проснувшись?

мне кажется, что она с любопытством наблюдала. возможно иногда

исследовательски проводила пальцем и удивлялась его твёрдости. бог

говорил адаму и еве, не надо, не взрослейте, оставайтесь детьми, мир,

который я создал, полон боли, оставайтесь в царстве детства,

сотворенном для вас. не трогайте тела друг друга и не знайте добра и

зла.

ева, как и все девочки, созрела раньше. что происходило с её телом?

месячные ещё не начались, но грудь чуть разбухла, словно в один день,

она обнаружила свои соски налитыми и тёмными, при движении и беге она

чувствовала боль и хотела свой первый лифчик. волосы на ногах чуть

потемнели и стали заметными, а лобок покрылся пушком нежных светлых

волос.

ева захотела большего, она захотела узнать добро и зло, она захотела

вступить во взрослую жизнь. она чувствовала, что пора.

когда случилось грехопадение, адам и ева впервые испытали стыд, они

прикрыли свои гениталии листками фиги. никто не изображает адама и еву

до грехопадения. на всех фресках, иконах, картинах они всегда в

процессе, их тела созревшие, как и плод, к которому тянется рука евы.

змей обвивает дерево и возбужденно наблюдает.

я думаю, что это потому, что им пришлось бы изображать подростков,

растерянных и разъярённых, им не нравится запрет отца, они обиженно

сидят у реки, сложив руки на колени, обсуждают, как он несправедлив к

ним, что он не слышит их желаний и не понимает, что они уже не дети.

я думаю адам и ева даже хулят господа. почему авраамисты избегают

предыстории? непокрность и любопытство не случаются в одну секунду,

иногда это занимает годы. им всерьёз хватило усидчивости, чтобы

написать главу «числа», но ни капли лишней секунды они не уделили

истории о взрослении наших первородных предков.

им было стыдно. им хотелось сбежать от мыслей, что бог создал их по

образу и подобию своему, а значит бог тоже способен на ошибки.

бог сердится на еву, как любой отец сердится на дочь, впервые увидев в

ней девушку и сексуальность. он говорит ей, что она отныне проклята

кровью и будет рожать в муках. он швыряет в неё эти слова, пока она

одетая в шкуры оглядывается на пустыню, в которой оказалась.

бог точно мужчина. только мужчина может назвать месячные и роды

проклятием.

бог не захотел видеть свою дочь женщиной, ежемесячно истекающей кровью

и рожающей из вульвы, которую он в её младенчестве заботливо отмывал

от мочи и кала и укрывал в пелёнки. много лет он не видел в её вульве ничего сексуального, много лет она была для него нежным цветком, символом женской природной хрупкости, маленькие большие половые губы, в которых спрятали ещё более маленькие малые, хрестоматийно напоминали лепестки, и он мог, глядя на них, умиляться устройству женского организма

без единой мысли о сексе.

он хотел спрятать еву от пенетрации, от неизбежной пенетрации

эрегированного члена. он знал, как слепо вожделение, и как этот самый

член становится ведомой силой мужского тела, как тело стремится каждым

своим движением услужить его власти и головкой фаллоса нащупать

отверстие, в которое он проникнет. будь то рот или ноздря.

он испытывал отвращение к мужскому в себе, когда видел девочку-младенца. он стыдился себя за то, что делал такие вещи с людьми, которые в прошлом были чьими-то дочерьми. он поверить не мог, что чьи-то дочери хотят прожить такой опыт, столкнуться с этим животным вожделением и слепым как землеройка членом ищущим нору.

секс дочери был для него чем-то настолько катастрофично стыдным, что он решил обрушить на неё проклятие. крови. крови, которая течет и в нём,

между прочим.

которая течет от него.

этот стыд туманом рассеялся по земле. люди смотрели сквозь него, он был тяжелым, помутняющим взгляд, на него старались не обращать внимания, но он всегда присутствовал и если требовалось становился гуще, догоняя

тех, кто пытался выйти за его пределы, и кутая их в несколько своих

слоев.

стыд бога за женский секс добрался и до меня.

бабик, аллах не ерде?

осьте

бог это тоже мужчина, который живет на крыше. я спрашивала у бабушки,

где он находится, и она отвечала, что наверху.

верх для меня заканчивался крышей нашего дома. весь мой мир заканчивался крышей дома. она была плотно прижата к потолку и чердачным пространством не обладала. каждый раз, когда я молилась по утрам, я представляла, что поднимаюсь наверх, потолок, в который я смотрю, становится белоснежным полом в белоснежной и бесконечной комнате, в ней живёт бог. он в тюбетейке белой, в рубашке белой, в штанах белых, босой. гладковыбритый и круглолицый. из-под тюбетейки выглядывает ёжик чёрных волос на затылке. бог всегда меня ждет, он мне рад. я задаю ему вопросы.

в раю много апельсинов?

реален ли ад?

скоро ли я умру?

он всегда отвечает молчанием и улыбкой. никогда не строг, но и не

близок, его нельзя обнять или взять за руку.