Алексей Афонин. Рассказ неизвестного ветра (латиноамериканские стихи)

РАССКАЗ НЕИЗВЕСТНОГО ВЕТРА

Я однажды исчез бесследно. Растворился.

Ты ничего обо мне не узнаешь.

Ни дома, ни имени... вообще ничего.

Что носил — аккуратную стрижку или кудри и рваные джинсы,

балдел от рока — или ненавидел его.

Ни цвета волос, ни оттенка глаз, ни оценок в школе;

был ли я плох или хорош в футболе.

Ни где учился, ни с кем любился, ни с кем враждовал.

Девушек моих не узнаешь, и что мы делали ночью...

И как сладко спал потом между солнечных покрывал.

Ни как ветер трепал непослушные пряди,

свежевыстриженные виски.

Двадцать пять звонких лет. Никакой тоски.

Пока никакой тоски.

Ты... ты не узнаешь, как меня толкнули в машину,

когда вышел из дома звенящим субботним утром.

Ни как глухо и гулко молчится с дулом

револьвера, уткнутым в рёбра — даже если очень есть, что сказать.

Как повязка давит глаза.

Я... я не смогу рассказать тебе, как там было.

Хоть мне очень хочется хоть кому-то это всё рассказать,

но я не могу. Мне слишком стыдно...

(Хотя стыдно должно быть не мне.)

Но просто нету слов для того, что на грязном илистом дне.

Я только хочу сказать — что это гораздо больнее,

чем ты думаешь, и это

то, что не описать, не назвать, не вытолкнуть чередой

долгих стонов из себя. Как боишься потом даже самых простых предметов —

стула, тряпок, кровати

с металлической сеткой... кружки с кипящей водой.

Пожалуйста,

избегни, не попадай в такое, пока молодой...

А лучше — вообще не пробуй.

Потому что — я просто хочу сказать —

они не калечат тело,

а убивают самую суть любви,

обрекая на одиночество.

Потому что это потом — всегда с тобой,

не проживёшь его, жуй не жуй...

Так живи хотя бы ты за меня, берегись, живи!..

И ещё... я ничего не знаю. Я не знаю, что стало с моим друзьями.

Я не знаю, что сообщили (или не сообщили) маме.

Ходила она на площадь в белом платке,

или жила как все,

с таблеткой под языком,

стараясь не волноваться по пустякам.

Я даже не знаю

где кости мои теперь непутёвые тлеют —

на дне морском, с морскими коньками, или в цементном плену...

Так возьми одну

на память — косточку, мысль дурацкую недодуманную...

да хоть слепое безумие крика,

когда ты уже не человек — только жертва на скользком полу!..

Неси сквозь сырую мглу —

в дальние времена, в города чужие и зрячие,

в путешествия...

Чтобы я умер — не в этом углу.

Не только в этом углу.

...Если ты — по тонкой тропке запаха, смеха,

безумия, страха — приедешь в мой город,

ты не увидишь моей могилы.

Ты вообще ничего не увидишь; ну то есть как —

автобусы, попрошаек,

мороженое,

и цветущую розовым сейбу — ужасно красиво! —

будто целое дерево снов или райских птиц, —

помидоры и тыквы,

и терпкого мяса ломти

на решётке шкворчащие,

всю эту жизнь, это бурное месиво запахов,

счастья, утраты...

Смуглокожих детей и крутящих хвостами собак.

Но не меня...

От меня ничего не осталось —

ни искорки на воде,

ни книги написанной,

ни ребёнка, спящего в тёплом чреве;

ни заплатки — в пыли или в сердце — из пёстрых осколков:

не успели, а, может быть — не нашли.

Меня нет.

...Это я говорю с тобой — из дождя, из воздуха, из-под земли.

Меня нет... Но я весь — безудержно здесь,

я здесь как благая весть;

я хотел просыпаться в зелёных сердцах деревьев,

я хотел повиснуть зеркалом на гвозде,

я хотел... Да хватит! — рассыпаются жаления пригоршней конфетти.

В самом сердце бури есть, говорят, оазис;

в самом сердце боли — наверное, тоже...

Попробуй туда дойти.

Я эгоист, я знаю — если мне больно,

я б хотел, чтобы ты тоже об этом знал.

А впрочем...

хотеть быть услышанным — это же так обычно.

Опоздай на автобус ночью,

слушай тихий звон между листьев.

Сглотни, как слюну, этот ветер. Дойди до дна.

Если мне больно... Да впрочем — а боль ли это?..

Или просто сердце птицей, бабочкой бьётся в горсти —

отпусти —

если эти улицы двухэтажные опять обнимаются с летом,

и опять совершенно не важно, куда идти,

чтобы быть счастливым...

Знаю: боль — это не радость. Но я лишь пытаюсь сказать,

что в этой земной юдоли

в каждой жизни потёртой, в каждой капельке страха —

живая изгородь дня

полнится птицами лиц и голосов — тех, кто противился этой боли.

Тех, что создали этот мир — для тебя, для меня.

Я тоже там теперь... Ты сразу меня узнаешь —

заглянув глубоко в глаза

себе — в старом зеркале, отражающем всех втихаря,

перед тем как ввалиться в мир, как в любовь, — бесшабашным рыцарем мая,

или — на другой стороне земли — цветущим странником ноября

в лепестках... Я теперь — растворён как взвесь, как солнечный дождь, как слепая радость,

оседаю пылью в сердцах, клаксонами криков обвит;

оглянуться успеешь — я буду рядом,

если нет... тоже буду рядом, стою по колено в любви.

И шепчу тебе на ухо: ты же тоже живой — так будь и ты этой взвесью!..

Торопись, живи, не тормози, не жди!!

Обойди весь мир, путешествуй, дрожи, показывай зубы;

сей идеи, ссоры, сыновей, дочерей, воспоминания и киноклубы,

обнимай людей и птиц, воспевай дожди!

Твори из ничего — конференции, шляпки, скандалы, салаты!..

...А если не хватит на нас даже цветной заплатки —

так ведь мы не для этого, правда?..

Просто — если не станем песней,

пусть хоть даже предсмертной песней —

те, кто пойдут за нами — что увидят они впереди?!

Приезжай повидать мой город;

мой город — франт, и он как всегда будет молод.

А я буду — птичьим ветром, цветущими гнёздами,

светом, всплесками белого, детским смехом,

из школы бегущим домой.

Приезжай в это утро, пока это утро не стало поздним.

А впрочем... что за чушь я несу — это утро не станет поздним,

это утро — вечное. Просто

приезжай ко мне. Погуляй со мной.

УТРЕННИЙ СВЕТ

Каждую ночь я думаю: выхода нет.

Меня сломали, меня разбили, выхода нет.

...И каждое утро меня будит солнечный свет,

такой наивный, почти детский солнечный свет.

И в нём все дороги открыты: иди, взгляни.

И он зажигает листья и змеев воздушных в шальных глазах ребятни,

и обещает целый мир впридачу — пусть даже и без коньков,

и говорит — дураки в мире есть, но куда ж без них, дураков.

И говорит: и ты — совершенен, и орден — твой каждый изъян.

И что мы завалим всех летающих обезьян.

И всех нелетающих, и всех мартышек пустим на дно.

И даже Смерть. Поскольку Смерть — с мартышками заодно.

Ту, что приходит, глухая, слепая, в подземный, полночный час,

ту, что душит, глумится: теперь ты один из нас.

Та, что, прикидываясь Орфеем, низводит в Ад.

Та, что глаза промокая платочком, воркует: Ах дитя!.. Никто был не виноват.

Та, с которой замолчишь, задохнувшись от слёз, и уснёшь на дне.

Та, с которой хоть и стоишь — но всегда в стороне.

Я задыхаюсь и плачу — пока я могу дышать.

Я говорю: не надо мне обещать.

На асфальте утро зажигает цветные огни.

Утренний свет, ведь теперь я — один из них.

Ну и что, что другое время, а судьба-то — сомкнулась в кольцо,

ну и что, что она другая — а такой же стыд, не поднять лицо.

Это такая боль — что там, что здесь: не поднять, не прожить.

Утренний свет, почему ты попался на этой дешёвой лжи?

Ты ведь был там с ними: с теми, кого пытали, сбивали с ног.

Утренний свет, почему ты им не помог?!

Утренний свет, ты ведь был там, когда девчонки в руках насильника срывали свои голоса.

Утренний свет, ты в их запутывался волосах. А что ты сделал сам?

Утренний свет, ты ведь гладил нежно, скользил по обвисшей руке.

Как после этого — быть с тобой, всему вопреки?..

Утренний свет подышал в листве, запотел окно.

Свернулся кошкой, гуднул клаксоном, продал пару чуррос и вот он — опять со мной.

Плещется в комнате: не спеши судить. Почему ты думаешь, что не помог?

Я не всесилен, я не Господь: я только утренний свет. Я помогал как мог.

Я превращал их слёзы — в сияющие огни.

Я был там с ними. Я был там — одним из них.

И мне было так же больно, как им — растворяться в их криках. Но я старался, как мог.

И после — измученной кошкой солнечной сворачивался у ног.

Я возвращал им радость взглянуть в окно, и после боли — улыбки их возвращал.

А когда умирали — я возвращал их к началу начал,

объяснял, что бояться — не надо, потому что жизнь — это всего лишь свет,

и рука палача, как коршун — лишь короткая тень, потому что жизнь — это свет,

а когда эта жизнь — только свет, то и страха — нет.

Потому что всё — превращается в свет. Всё возвращается — в свет.

Я превращал горькие слёзы девчоночьи — в последние их жемчуга.

Я объяснял им, что Смерть — скупа и нага,

но бояться её не надо. Никто не в силах отнять их красоту —

ни палач, ни пьяный насильник — когда они стоят на таком свету.

Не спеши судить. Не всесилен никто: ни Господь, ни Дьявол — но оба играют в масть.

Выпадает людям и свет, и боль, и раззявлена пёсья пасть.

Выпадают людям и пароходы, и города чужие; иногда — навсегда.

Но только свет идёт рядом с ними; как самый смелый, в первых рядах.

Так, как я им помогал, я теперь помогаю тебе:

ото сна пробуждаю, помогаю прибраться, готовлю с тобой обед.

Заливаю постель, голубями воркую в холодном счастье утра.

Ибо я — это жизнь: лекарство горчайшее — но ото всех утрат.

Нет и не было никого одиноким — на таком свету.

Потому что я — это утренний свет. И я краду твою немоту!

Так кричи или плачь, задыхайся от стона в глухую ночь;

но дальше утро придёт — и снова будет, кому помочь.

Потому что я буду рядом — где листья и где цветные огни.

Потому что я — это свет.

Потому что я — рядом с тем, кто не стыдится горьких своих побед.

Потому что я — рядом с теми, кто не побоялся быть там, где выхода нет.

Рядом с теми, кто выше любых законов. Кто Эвридике своей взглянуть не устрашился вслед.

Так и ты — взгляни.

...Каждую ночь я думаю: выхода нет.

Меня сломали, меня разбили, выхода нет.

...И каждое утро меня будит солнечный свет,

такой наивный, почти детский, солнечный свет.

Такой сияющий, торжествующий, как золотые трубы, солнечный свет.

Яростный, непрощающий, с привкусом соли и крови солнечный свет.

Нежный, как запах лимона, солнечный свет.

Обнимает, постель заливая, и шепчет тихонько:

всё это — свет.

***

Бабушкина косынка.

Детская пелёнка.

Что противопоставишь?..

Не рвётся там, где тонко.

Не рвётся, там, где нежно —

встаёт от горизонта

до неба, всей собою —

как колыбель, прилежно.

Как прялка, белой ниткой.

Тихо песне на ночь.

Белая песня на ночь. Нежность — чем задушишь?

Нежность — где ни взглянешь,

нежность абрикосов,

треск огня под небом,

нежность конской шкуры.

Выбегу за хлебом — нежный, пятилетний,

нежный зимний город

сбрасывал оковы

побуревших почек —

к новым нежным листьям.

Нежность — что ей скажешь?

Нежность — лишь бы течь ей,

течь и разливаться, отражаясь в лицах

старого таксиста.

Глянет вроде строго —

нежность зимним солнцем

залила дорогу.

Белая косынка. Яростность цветами

заливала стены:

заживо оставишь

то, то было мёртвым. Детская пелёнка.

Рад весенний город:

радость жеребёнка.

Целовала ночью — да ушла, растаяв.

Нежность остаётся,

нежность сберегает,

где ничто не может,

спрятав кровь

— цветами.

***

Смерть стоит за плечом.

...Смерть обнимает тебя по ночам.

Я достаю изо рта любимого —

кошек, машины, латиноамериканские мотоциклы —

целый мир, нанизанный на нитку, вывернутый наизнанку.

А любимый обнимает так, что спирает дыхание, кости хрустят,

и говорит:

— Слушай своего Гаучито Хиля,

слушай его,

что стоит по перекрёсткам,

как крест пустой, —

пусть иногда и в чёрном плаще, без лица —

что с того?..

И тут появляется некто:

с соколами за плечами,

с ястребами за плечами,

и говорит:

— Я не хочу,

чтобы Смерть наступала,

если всё будет-было не так,

как я хочу.

И ты понимаешь, и ты пожимаешь плечами — ладно-ладно, — что Смерть это просто гора,

чьё острие, как солнце, направлено прямо в сердце.

Та гора, на вершине которой

предводитель слепых сношался с богиней-

птеродактилем, и на вершине которой тебе продают по утрам морковь, и мяту, и маракуйю,

и улыбаются так,

что смерть не наступит вовсе.

И улыбается Смерть, и говорит: ладно-ладно.

И тот, что с соколами, выходит вперёд,

на свет.

***

Колыбельная из огня

и распахнутые цветы —

прямо в небо — тем, кто стаями ярких птиц

уходили из немоты

Из затёртых пустых долин

из невыплаканных строк

из свинцовых жгучих дверей

Словно в жгучее небо — плач

словно вОды в фонтане — крик

Тем, кто радостен и богат

Тем, кто хлебом ломает твердь

Тем, кто вечен — как вечна тьма

Но её прорезает свет

РАЗГОВОР С ОРАСИО УНГАРО [1]

Машины увозят людей

Я не знаю, куда они их увозят

Я не знаю, зачем они их увозят

Я не хочу, чтобы их увозили

Но машины увозят людей

Папу, сестрёнку и маленького братишку

Машины увозят маму! — маму особенно не хочется, чтоб увозили!

Бабушку с дедушкой

Кошку с мышкой

Я не хочу, чтобы их увозили

Но машины увозят солнце, увозят небо

Увозят мороженое и воздух

Машины летят по воздуху

Увозят звёзды и школьные коридоры

Увозят перемены и телескопы

Дым и дороги, пепел, бумагу

Машины всё увозят

Ничего больше не остаётся

Машины меня у меня увозят

И я остаюсь в колодце

Машины увозят время и память

Мозги и сердце

До дыр зачитанную книжку Брема

Машины увозят дом

И то, что осталось от дома

Мужество и храбрость увозят

Лица и номера телефонов

Кровать, щенка, зубы и кости

Машины увозят прошлое

Будущее увозят

Слух и зренье

Больше ничего не остаётся

Остаётся только исчезновенье

Пыль, след, сверхновая

Гниль и — ничего не осталось

От меня почти ничего не осталось

Ну разве что самая малость

Где-то на донышке:

Солнечный луч, крик и мячик

Поздно нельзя возвращаться

А то мама заплачет

Она ведь всегда плачет

Заплачет, потому что любит;

Обнимет, потому что любит

Скоро ужин, лучше уже ничего не будет

За сегодня; можно снимать кроссовки, смотреть футбол, выключать вечер

Щёлкнет выключателем ночь:

Цветы выходят навстречу

Занавеси выходят навстречу

Завтра — опять играть круглый день

Подкидывать память

Ерошить солнце, тормошить листья

Мама!..

Ветер светит в окно

Я остаюсь

Меня не увозят

Не увезли

***

Подари мне мячик

Цветы катальпы

Подари мне окна, в которых никто не плачет

Подари мне солнце, и запах терпкого летнего пота

Когда я стою спокойно, дышу — а чего ещё надо?..

Подари мне мир, в котором для нас работа

Не иссякнет, в котором — цветы как птицы

На ветру

Где ветвям, как флагам, привольно биться

Протяни мне руку —

Древесной густой корою

Я тоску укрою,

и сердце тебе открою:

Это сердце — солнце,

А это вот — окна... Dale.

Мы пришли — нас позвали...

И вот — вас тоже позвали.

...Подари мне улицу, мир

и одно объятье.

Мы стоим, обнявшись теперь, как братья.

Ты видишь.

Совсем как братья.

СМЕРТЬ ЭТО ПАУЗА

...Смерть, яркая, как и жизнь.

Смерть, одевшаяся в карнавал.

Смерть, танцующая карнавалито, прыгающая через скакалку!..

Смерть — это зазор, удочка, заброшенная в небо.

Только перерыв, пауза, сбившееся дыхание,

всего лишь краткий миг, тишина, а в нём

— пауза, корни, путаница, темнота, возня, стон, тёплая гладь земли.

Белые цветки на ветру —

как наши руки

или платки.

Детское сновидение на балконе,

между радостью соски и мокрой пелёнкой, листья вишни,

что-то неуловимое, трепещущее, ускользающее,

как ты или я,

пальцами ветра,

которыми он лезет под одежду как неумелый любовник,

больше смеша, чем возбуждая,

но и возбуждая — тоже.

Смерть — всего лишь знак препинания, пауза, родинка,

рубец, бугорок, узор;

иногда, прикасаясь к нему, морщась пропеваешь: «А-а-а... а-а-а...»,

а иногда — смущённо молчишь,

ведь звуки любви и смерти так похожи —

как горе, как сон, как пригоревшее молоко.

— но ведь крик — это тело, и тело, и жизнь,

что кричит, и грохочет, и жаждет,

смыкая ресницы,

как ласточка.

А смерть — это старый военный,

и шлюха, которая путает жизнь, и мешает —

но в итоге и сама становится жизнью...

Смерть — это только соринка, изюминка,

между криком и голосом, влажная хрипотца

между молчаньем, молитвой и ветром,

перечёркнутый шрам, тоньше волоса,

и почти незаметный.

...Смерть — это тихая пауза в горле кита,

где, в по рёбрам стекающей пене,

вдруг вдоха росточек

наполняется яростным гулом и рокотом

и с шумом водой устремляется ввысь, изливаясь: Ввысь!.. В жизнь!..

— перепрыгнув ступеньку,

перескочив через клеточку

на горячем асфальте,

играя,

где дом с океаном глазниц

голубизною цветов сливается с небом,

и мятный коктейль подают.

***

Расколотая голова фарфорового Христа

опущена в мясорубку,

жасмин ползёт по стене.

Это лучшее танго.

...У данного президента

повышено содержание гомофобии

и мизогинии

—

информируют чёрные ярлыки

на стенах Caballito,

где поезд уходит в травы,

где нет ни вчера, ни сегодня,

лишь лето в короткой, как у тебя, рубашке,

в оборванной майке,

с серьгой,

как у скупщика краденых телефонов.