Егор Зернов. «ОВИДИЙ-РОМАН», фрагмент

Trist. 2, 3.2, 3.8, 5.2

Ветер с моря дул, ветер с моря дул! Небо уже все серое, облака черные. На берегу стоит бессмысленная машина, которая громко рычит, будто в нее вложен сложный мотор, a с каждой ее стороны вырезано по отверстию, из которого периодически выпускаются стрелы с резиновыми кулаками в качестве наконечников. Вокруг никого нет, поэтому сейчас я нахожусь в (почти) идеальном сообществе. Почти? Да, почти, ведь я не просто так выхожу на этот берег каждое утро — я мог бы остаться дома. Ты обещал мне быть рядом, быть со мной, ты сказал, что придешь утром, но не сказал, утром какого дня. Вот я и стою здесь днями, вот я и выучил этот ландшафт наизусть. Вчера был особенно страшный день: я в очередной раз стоял у живота океана, пока он гудел всей своей внутренностью — чтобы нарисовать его, требуется не просто язык, но виноградное мясо, дикое мясо языка, его сумасшедший нарост. Так вот, ветер с моря дул, нагонял беду, и я знал, что ты не придешь, как не приходил позавчера, позапозавчера, еще несколько дней назад и так далее, но я продолжал стоять, думая, что это такое, это надежда моя или это мое тело встает с постели и уже автоматически направляется к берегу. Кажется, если я попытаюсь остановить свое тело в этом порыве, оно взорвется. Я — машина, я весь ожидание, и я не знаю, метафора ли это! Внутри ожидания пишется очень легко, ну, как пишется — скорее говорится, ведь у меня нет рукописей, нет записных книжек, нет архива. У меня нет почерка, потому что я никогда не пишу. Я один в России работаю с голоса, а кругом густопсовая сволочь пишет. Какой я к черту писатель! Пошли вон, дураки! Все, что я делаю, заключается в противостоянии литературе, я, Публий Овидий Назон, худший из поэтов, лучший из не-поэтов, посмотрите на эту расстановку отрядов: с одной стороны стою я, там стоит все, что я в себе вмещаю и все то, чем я не являюсь, с другой стороны стоит литература с ее вонючей пастью, что кричит и пенится. У меня есть два тела: одно тело говорит, что имеет два тела, другое говорит, что имеет одно тело — неразделимое и собственное самому себе. Оставьте нас! Вы не читали сии кровавые скрижали, вам непонятна, вам чужда сия семейная вражда! Мои противоречия — мои сокровища. Правой рукой я пишу письмо императору, правой ногой я стою на этом берегу и жду своего адресата, левой рукой я пишу слово НЕТ, левой ногой я стою в могиле, над которой мои читатели, мои почитатели выводят курсивом это слово НЕТ, говоря о моей диссидентской славе, о славе великого поэта, который осмелился сказать это великое, это праведное слово. Ветер с моря дул, ветер с моря дул, нагонял беду, нагонял беду — чтобы нарисовать его, требуется не просто язык, но виноградное мясо, дикое мясо языка, его сумасшедший нарост. Чтобы нарисовать тебя, мой дорогой адресат, Меценат, Август, нужно углем высшей похвалы расчертить на хитрые углы этот соленый, этот яростный воздух. Мои политические взгляды — это риторическое упражнение, они зависят от того, с кем я говорю. С кем я говорю? На каком языке? Я китаец — никто меня не понимает. Я лакец, я дагестанец, я чеченец, ингуш, русский, татарин, еврей, мордвин, осетин — никто меня не понимает! Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек, я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек! Я первый в мире поэт, пострадавший за свои стихи, боги, где вы? Где ваши лавры? Я к смерти готов, внесите меня в канон, назовите меня самым заметным из конвенциональных поэтов, назовите меня худшим неконвенциональным поэтом, назовите меня как угодно, только дайте мне определение, дайте мне имя, убейте меня, Аполлон, Венера и другие, убейте так, как умеете только вы. Где вы? Нет, уж позвольте мне судиться! Уж разрешите мне занести в протокол. Дайте мне, так сказать, приобщить себя к делу! Не отнимайте у меня, убедительно вас прошу, моего процесса! Судопроизводство еще не кончилось и, смею вас заверить, никогда не кончится. То, что было прежде, только увертюра. Сам Публий Овидий Назон будет петь в моем процессе. Бородатые студенты в клетчатых пледах, смешавшись с жандармами в пелеринах, предводительствуемые козлом-регентом, в буйном восторге выводя, как плясовую, "Вечную память", вынесут полицейский гроб с останками моего дела из продымленной залы окружного суда. Я плачу и рисую, под собою не чуя страны, документ о собственной беспомощности, о собственной несостоятельности, гляди, Эсхил, гляди, народ-Гомер, как я рисую, плача, как я плачу, рисуя. Я стою здесь, невыносимо одинокий, не понимая, где ты, мой адресат, видно, не судьба, видно, нет любви. Может, недостоин я еще иметь друзей, пусть не насыщен я и желчью, и слезами! Но все ты чудишься в шинели, в картузе, Назон на чудной площади с счастливыми глазами. Я как бы стою на балконе самого высокого этажа, между мной и воздухом нет никаких барьеров, мне остается только сделать шаг, и я полечу, свободный. Тогда, в этот самый момент нерешительности, когда я не знаю, куда приведет меня этот полет, я вижу твой образ перед глазами, образ, в котором сосредоточена вся мощь неземного, все могущество нерукотворного мира, образ, подвешенный в пространстве, тогда я шагаю вперед и лечу. Я — поэт, работа поэта — смерть. Посредством собственной смерти я пишу роман вместе с вами, вместе с Августом, Меценатом, народом-Гомером, мертвыми поэтами, вы слышите меня? Вы понимаете, что мы с вами сделали? Вы видите, как наши имена становятся звездами на небе, буквами в головах детей, звуками гимна на нотном стане? Мы с вами вместе написали роман, который вам даже не снился. Я очень люблю встречать свое имя в официальных бумагах, протоколах, повестках от судебного исполнителя и прочих жестких документах. Здесь имя звучит вполне объективно — звук новый для слуха и, надо сказать, весьма интересный. Мне и самому любопытно подчас, что это я все не так делаю: что это за фрукт такой, этот Овидий, который столько-то лет должен что-то такое сделать и все, подлец, изворачивается? Долго ли еще он будет изворачиваться? Кто это такой? Овидий — это традиционный поэт, что идет к своей цели, это авангардный художник, что сквозь бесконечную ревизию и внутрипартийные чистки пришел к главному своему акту нонконформизма: он стоит на берегу и молится на власть, поет любовные песни силе. Я стою на берегу и молюсь на власть, пою любовные песни силе, лучший аполитичный писатель империи. Август, ты отнял здоровье моего тела, чтобы дать непобедимый дух, небесный букет, голубой цветок внутреннего мира, пусть все знают, как благороден и легок твой гнев. Mне хочется умывать лицо твоим благородным гневом, но ты не являешься мне, и я начинаю подозревать, что ты меня обманул, ты никогда не собирался приходить сюда, на этот берег. Видно, не судьба, видно, нет любви, видно, надо мной посмеялся ты. Когда в мою душу, скрытую исхудавшим телом, закрадываются эти сомнения, с неба внезапно свисает указующая рука, кулак с оттопыренным пальцем, что тянется ко мне. Мне кажется, что вот тут-то и настал момент моего конца, моя канонизация происходит здесь и сейчас, я закрываю глаза и жду, когда этот палец нажмет на меня, как на красную кнопку, уничтожит мое конечное тело ради бесконечного духа. Но этого не происходит. В небе появляется надпись — ЭТО ТЫ. Я смущен, но очень скоро я все понимаю. Сегодняшний день — есть день величайшего торжества! В Риме есть император. Он отыскался. Этот император я, Публий Овидий Назон. Признаюсь, меня вдруг как будто молнией осветило. Я не понимаю, как я мог думать и воображать себе, что я всего лишь поэт, работа которого — смерть. Как могла взойти мне в голову эта сумасбродная мысль? Хорошо, что еще не догадался никто посадить меня тогда в сумасшедший дом или отправить в ссылку, куда-нибудь подальше от города. Власть и литература — теперь одно и то же, идеальный синтез, снятие противоречий. Не зря историки пишут, что нет Вергилия на той земле, где государство не инициирует творчество своих художников посредством специальных меценатов. Не зря историки пишут, что античная литература начала угасать именно тогда, когда освободилась от государственной опеки. Теперь передо мною все открыто. Теперь я вижу все как на ладони, то есть та свисающая небесная рука расслабляется, распрямляется и являет новую надпись, что выглядит как татуировка на коже:

Литература везде и всюду выполняет одно назначение: помогает начальникам держать в повиновении солдат и помогает судьям чинить расправу над обреченными.

В тот же момент из вышеупомянутой рычащей машины вылетают боги в виде стрел с резиновыми кулаками на кончиках. Все они устремляются мне в голову.