Яков Подольный. Торжество частицы (с комментарием Евгении Сусловой)

Каждый раз, когда я читаю поэтические тексты Якова Подольного, они возвращают меня к моей способности дышать. Это стихи, которые дарят мне место. Место, в котором что-то может сбыться. Намек на горизонт события, являющего себя не как объект, а как возможность. Каким-то образом эти стихи позволяют мне соприкоснуться с контуром моего существования в его открытости грядущему.

Все мы оказались под завалами разрушенного общего дома. Мы продолжаем находить себя под обломками аффектов, идей, снов прошлого, попыток обнаружить причины случившегося или желания учредить новый порядок. Яков Подольный не утверждает «готовую» реальность, не оценивает ее, не интенсифицирует свои грезы, не ищет утопического. Он создает поэзию, которая высвобождает жизненное пространство.

В самом начале книги «Грядущее сообщество» Джорджо Агамбен пишет о любви: «Движение, которое Платон описывал как эротический анамнез, переносит объект не к другой вещи или в другое место, но туда, где он собственно и имеет-свое-место — оно возносит его к Идее». В поэзии Якова Подольного «эстетика» объединяется с «этикой»: любить — это дать вещам оказаться на своих местах, позволить им быть расположенными друг к другу. В этой расположенности они обретают себя. Они больше не занимают места, а открывают его друг для друга. 

Эта поэтическая практика укоренена в философии, которая понимается автором не как отвлеченные упражнения разума, а как способ существования. Стихи возникают из практики жизни, а жизнь находит свой живительный исток в поэтической речи. Так рожденные, слова не выпадают из времени — время становится зеркалом, отражающим их в бескрайнем потоке истории.

— Евгения Суслова

// 

Это стихотворение я написал в уме по чистому белому полю.

Прочитай его снова и снова.

Закрой глаза и напиши его —

на воде, на ментальной ткани,

на чем получится.

Что получилось?

Повторяй по желанию.

Теперь это твое внутреннее стихотворение.

//

Моешь руки.

Моешь посуду.

Кормишь кота.

Ребенка — нет:

ребенка нет. 

Думаешь.

Попадаешь в миллиметровый

коридор воздушный 

между собой и собой —

сколько места открылось!

Думай не передумай!

Находишь связь

между мыслью и действием:

мысль действует,

действие мыслит.

Но это когда удается.

Не часто.

Обычно просто моешь руки.

Моешь посуду.

Кормишь кота.

Бездумно действуешь.

Бездельно мыслишь.

//

Ой как тебя, брат, раскидало-распределило.

Сестра, у тебя половина тут, и там — половина.

Где ты, брат мой?

Видеть-вижу тебя и слышать-слышу, но не осязаю.

Где ты, честная мать?

Где друзья мои? Где подруги?

Все здесь, а никого-нет.

Да и сам я, господи, где я?

Повелся, поверил, глупенький.

Сам как смеялся, вспомни: снятие порчи по фотографии, по фотографии же выведение из запоя, привороты.

А сам поверил в видео-жизнь, ни больше ни меньше.

Вот ты все и видишь:

видео-действие, видео-место, видео-время:

все видно-видно, а ничего не

видать, делай что хочешь, а сделать-то ничего и нельзя.

Сестра моя, разлучен с тобою в виду тебя, ибо дом наш разбит и сровнен с землею.

Отец мой, ты жив, и в тебе могила отца и его отца, отслоившиеся от нас, как от глаза видео-пленки: листы сдираемые слой за слоем.

Мать моя, слышу голос твой, но не слышу тебя после стольких снятий.

Сестра моя, знаю тебя, но не знаю тебя, мы встретились, но разминулись.

Дом мой, ищу тебя, переношу тебя, разбирая и собирая.

То ли создать, то ли воссоздать —

компромиссная формация —

Раскидало, распределило

вопиющего глаз по пустыне.

//

Моя сестра говорит, что она все помнит, но ничего не знает.

А я ничего не знаю

и ничего не помню.

Сломанные устройства —

одно расстройство, другое расстройство.

Далеко былое

и бывшее далеко.

Сколько было прощаний, прощений:

И словно всегда летел с двадцатого;

нет, с седьмого, с четырнадцатого этажа,

И наконец приземлился,

нашел себя иностранцем,

ничего не помнящим, кроме родства,

кроме за кожей сброшенной кожи,

а шрамы наносят сами себя, по памяти,

точно в том же месте,

искажают привычно поле,

везде создавая знакомые закоулки,
глухие места, глубокие ямы,
тысячекратно пройденные распутья.

Но откуда-то дует ветер и раздувает все наши знания.

Я такой-то такой-то

и я такой-то и я такой-то

потому-то и потому-то

и иногда

                    — не часто —

 зачем-то.

//

Авторский отпечаток с неба

твои пальцы снимут —

в их передаче вся твоя фигура:

назад откатят прибои,

насквозь открываются двери:

наложились схемы

и карты совпали:

названия улиц живущими именами сейчас и после:

сбросив с себя одежды — совпадений малых с временем буквы:

начальный этап одной жизни
совпадает в другой с конечным, со средним:

нет, не напрасно:

освобождаясь:

и уточняясь:

до чистой жизни:

в мой поезд зашла

женщина —

— чужая:

но она пахнет кувшинками дачного озера

в далекой от поезда Иерусалим— Тель-Авив России

//

           W. H. Auden

           September 1, 1939

I sit in one of the dives

On Fifty-Second Street

Uncertain and afraid

Когда все равно: сказать

или нет —

почему не сказать:

в час двадцать ночи,

в Иерусалиме, в миклате [1],

под обстрелом Ирана,

ожидая и слыша взрывы ракет,

в окружении разнобойной мебели

и разношерстной публики

(что общего

кроме сейчас судьбы?):

Думаешь: разобрался ли ты в жизни?

Не разобрался:

война снаружи отражает

войну внутрь и наоборот:

война внутри

прозревает себя снаружи:

трясутся стены, статус укрытия непонятен,
неясно, кто с кем и откуда;

кто чьи старики, дети, животные

кто вещает кого эфиром:

Парадокс (нашего)

времени:

как хлопок одной

стороны руки?

фронтовой

тыльной.

//

Мерцает взвесь многомерного света,

бессчетные в ней пространства.

Никто не владеет ничем,

но можно жить

возле любимых источников света.

Понять — значит не втолковать,

но живому помочь сбыться;

Безграничное торжество частицы.