Лудовико Ариосто. Мадригалы (перевод с итальянского и предисловие Павла Алешина)

Мадригал был наиболее свободной поэтической формой в эпоху Возрождения, не имеющей, как сонет, ни фиксированного объема, ни общепринятой схемы рифмовки. Именно этой своей свободой мадригалы привлекали внимание композиторов, и стало обыкновенным делом, когда на стихотворный текст сочинялась музыка. В музыке это также был весьма свободный жанр, дававший возможность экспериментировать. Прекрасные образцы музыкальных мадригалов эпохи Возрождения можно найти у таких композиторов, как Адриан Вилларт, Чиприано де Роре, Орландо ди Лассо, Джованни Палестрина, Карло Джезуальдо да Веноза.

В поэзии мадригалы – это форма любовной лирики. Лудовико Ариосто написал двенадцать мадригалов. И в них – самые разные оттенки и нюансы любовного чувства. Их содержательный диапазон необычайно широк – от милой иронии первого мадригала до высочайшего преклонения перед красотой возлюбленной в восьмом, от описания неудачных боевых действий против Амура в седьмом до почти что драмы в одиннадцатом. При этом все стихотворения проникнуты каким-то светлым настроением, всеобъемлющей и всепримиряющей гармонией Высокого Возрождения, представителем и выразителем которого был Ариосто: даже печаль его – как у Пушкина – светла. Ариосто не выходит за рамки общепринятых тем. Его мадригалы – это или обращения непосредственно к возлюбленной, или обращения к Любви (Амуру). Исключение – XI мадригал (см. примечание к нему).

При тончайшей градации эмоций, эти мадригалы имеют обобщенный характер. Поэт восхищается божественной красотой любимой, надеется на награду за преданную любовь, сетует порой на неразделенность своего чувства, понимает безнадежность противостояния любви – все это типично для поэзии эпохи Возрождения, да и не только этой эпохи. Но, как и других гениев, Ариосто отличает способность так сочетать всем известные, самые простые, обычные слова, что они по-новому, неожиданно звучат, создавая совершенную гармонию.

В мадригалах Ариосто прослеживается один важный для всей итальянской поэзии мотив, доставшийся ей в наследство от великого Данте – мотив созвучия любви и смерти, неразрывной связи радости и страданья. Об этом писал Р.И. Хлодовский: «В средневековом и прежде всего в итальянском художественном сознании любовь и смерть – слова родственные, внутренне близкие и потому созвучные. Созвучие их, как известно, освящено создателем "Божественной комедии". В пятой песни "Ада" роковой рокот ассонансов amore и morte придает печальному рассказу Франчески потрясающую душу выразительность» [1]. 

В любви заключается и жизнь, и смерть. У Ариосто напрямую эта идея выражена в X мадригале, хотя и в довольно легкой, ироничной форме. Трагично же идея неразрывности радости и страданья [2] воплощается в последнем, XII мадригале.

[1] Хлодовский Р.И. Amore, Roma e Morte. Тютчев, Пушкин, Данте // Италия и художественная классика России. М., 2008. С.260.
[2] Радость-страданье (написанное одним словом через дефис) – как в пьесе А. Блока «Роза и крест».

I

Любовь, коль сострадаешь,

оплакивай со мною кудри – их не стало! –

ведь поводов, ты знаешь, – достойных мало.

И листья как живые

сорвал с ветвей суровый ветер, эти

так локоны златые,

в чьи часто попадал я сети,

необходимость отняла у донны [1],

прекраснейшей на свете,

природой сотворенной благосклонно.

II

Когда любуюсь вашей красотою

иль образ ваш я в мыслях созерцаю,

Мадонна, равной в мире вам не знаю.

Тогда любовь завладевает мною,

и, ввысь летя, с собой мое желанье

она возносит в сладостном мечтанье.

Но в долгом колебанье

надежда, ибо кажется ей трудным

сей путь, – крутым и безрассудным.

III

Любовь вознагражденье

мне даже малое не обещает,

мое хоть восхищенье – Мадонна знает.

О том узнает пусть она скорее,

что ей неведомо, из-за чего я

страдаю и слабею,

о том, что значит чувство роковое.

И пусть она такое

за боль былую даст мне утешенье,

чтоб счастье я познал, а не лишенья.

IV

При сильном ветре пламя

великое становится сильнее;

но то погаснет пламя, что слабее.

Чем бóльшие встречает

в пути любовь великая преграды,

тем сердце наполняет

она собой верней, суля услады.

Знать, мало вам отрады

в любви, Мадонна, коли пред врагами

она бежит, свое бросая знамя.

V

О, если бы сравнялась

моя отвага, донна, с пылом страсти,

признаться сердце б не боялось – в своем несчастье.

Но страх не позволяет

сказать, как жить тревожно мне и сложно,

а боль все возрастает.

Но более молчать мне невозможно –

итак, скажу, что должно:

коль вы – источник всех моих напастей,

от них меня спасти – лишь в вашей власти.

VI

О, если б верность вы мою ценили,

то знали б: не сравнится с ней иная.

Так я красой любуюсь вашей, зная,

что нет сияньем равной ей по силе.

И как я понимаю, сколь достойна

она, и что нет ничего дороже

служенья ей и телом, и душою,

так понимать должны вы, что негоже

быть к верности моей благопристойной

суровою и строгою такою.

И если вы заслуженную мною

не можете мне дать пока награду,

надежду на отраду

даруйте мне хотя бы в изобилье.

VII

Сдаюсь тебе, Амур, к чему же стрелы?

Позволь мне жить, навеки я – твой пленный.

К чему сей пыл военный,

коль пред тобой стою я присмирело?

Зачем же ты воюешь с побежденным?

Сдаюсь: оружье бросил я, и сила

твоя мою сразила, и былую

всю спесь с меня твоя победа сбила.

Быть в цепи заключенным

согласен я, согласен на тюрьму я.

Позволь мне жить, и злую

охрану выставлять тебе не нужно:

ведь безоружно

с тобою воевать – пустое дело.

VIII

Таким огнем, такою белизною

лицо прекрасной донны так сияет,

что и Амур не знает,

что в ней милее, завладевшей мною.

И на нее смотреть, смотреть на грезу,

ожившую, на пламя

лица ее любовное глазами

влюбленными покорно, восхищенно, –

на алую смотреть как будто розу,

своими лепестками

встречающую солнце, над холмами

когда оно восходит благосклонно.

А белизной c моей сравнится донной

одна луна, когда на небосводе

она сияет нежно

над морем, ночью спящем безмятежно.

Но сколько б ни было во всей природе

разлито красоты живой, чудесной,

ей не сравниться с донною прелестной.

IX

Глаза, вы замечали,

что таете вы, словно

на солнце снег иль воск в огне, любовно

когда на лик прекрасный

глядите вы, забыв про все печали?

Водой почти вы стали,

так в близости опасной

любуясь красотою благородной:

Ведь свет ее, лишь с солнечным сравнимый,

вас скоро превратит в источник водный.

Бегите от судьбы неумолимой,

пока вы невредимы;

а если здесь останетесь беспечно,

слепым тогда я сделаюсь навечно.

X

Не правы те, кто, говоря о смерти,

ее рисуют облик неприятный.

Моя из красоты (судьбою это

дано мне знать, поверьте)

рождается изящной, благодатной

и нежной, полной света.

Она чиста, прелестна несказанно

и больше жизни мне самой желанна.

XI

Я думал, что давно уж это пламя

из-за волнений прожитых погасло.

Но все ж оно горит, синьор, и масло

судьба в него как будто бы подлила.

Мне раны прошлые все растравило

случайное свиданье

с любимой, и страданье

душою вновь владеет одинокой;

У Минчо мне жестоко

красой своей прекрасная сияла,

Я, было, – к ней, но вдруг она пропала [2].

XII

Смеясь, от поцелуев убегает

моей всей жизни счастье.

Но, если плачет, – просит об участье;

Так, в горе – польза, в смехе – боль бывает.

Не знающий, что рядом скорбь и радость,

познай мое желанье,

жестокое мечтанье,

в котором – и услада, и сомненье.

Так для меня из огорчений сладость

рождается, страданье –

из чистого сиянья

улыбки, из веселости – волненье.

Несчастны любящие! В их смятенной

надежде страх таится неизменный.