Пустоши. Часть вторая

Часть первая

Глава III. Пятница, молитвенный дом

Проповедь кончилась – женщина осталась за синтезатором, наигрывала, пела под нос. Из детской затопало, захлопало, застучало и западало, и выговорило вразнобой ораву мальчиков, следом девочку лет десяти с переноской.

Взрослые двигались отлажено и скреплено, рядом дети трепыхались вжух-вжух

Проповедь кончилась – больше они не средоточились в центре комнаты, но мести́лись у подоконников или у несущей стены переступали с ноги на ногу. Повсюду разнообрывки звуков – гул.

Проповедь кончилась – пастор убирал флакон с миро в буфет, Моше не дотягивался до ниши, никак не мог поставить флакон. Миропомазание на царствование. Вышли те времена. Всё еще чувствовала, как пахнет миро. С самого начала мессы он напитал воздух; откупорили – смолистое, и загустело быстро. Андрей втиснул флакон на полку, пару раз звякнул, протолкнул подальше от края.

Андрей – прихожанин в кожаной куртке (куртка скрипит) – сам холмистый и рубцеватый, плечи у него ширятся и квадратятся, даже не разобрать, вышел ли ростом, вот такой он равносторонний. Надбровная дуга уж больно выступала. Он отошёл к подоконнику, жена облокачивалась и голову подпирала, подбородком втиснулась в выемку тыльной ладони. Моше – так его не звали – оглянулся, пожал плечами, упёрся руками в таз, большими пальцами зацепившись за ремешковые петельки на джинсах.

Вытоптанные, вы́стученные, вы́криканные из детской ребята – их трое, понавыбегали и понаскакивали. Моше подхватил сына, перекинул через плечо, и взял сына за запястья и прокручивал-прокручивал, наконец колени коснулись пола. А третий дёргал за штанины и рубашкины вспаханные полы, вис, обвивал ногу ногами. Канючит и причитает и вот-вот расхныкается.

Проповедь кончилась – по краям шевеления заблизились: за одним – другой, друг-за-дружкой, каждый следующим за последующем, последившим. Андрей в кожаной куртке (куртка скрипит) – сам рубчатый и ребристый, подошёл первым к Моше, приобнял и запрощался. Пастор был всё ещё с тройняшками наперевес, отцепливал пальчики, чтобы ткань. Ма увела их в паре минут.

Они ссыпались в тонколентную очередь быстро-быстро. Стихло минутно – гул очухался по линейке, строго в рядочек. Я не охотник до фарфоровых щепетильных вопросов, очередями настигающих проповедника – узколентная очередушка далека меня. Очередушка не вобрала меня и двух ещё; те болтались и чёрт разбери – я слушала Моше. Так-то пастором, проповедником я его именую про себя, мне легче – льётся бальзамом на душу благоговейное незримое. Другие называли его, на русский манер – Моше – так его не звали. Проповедник отвечал вкрадчиво. Я сидела чуть поодаль, невнятно проглядывались отдельные слова. Что были за слова: сын Божий и сын Человеческий, их есть Царствие, агнец, люби. Глядела вереницу, та иссякла. Вкруг гудело, я созерцала гул.

***

Я тем же путём вернулась к закоулку, вынырнула через оползень на плоскогорье, перемежающееся островками: поросль – сухонькая выбоина. Я в смятении мыкалась наугад, натыкалась на исполинские пёрышки. Водомерки нашлись в лунке с редеющем чистотелом. Водомерки кругови́лись, мол, сплошь холмы и котловины, хоть птица и монументом виднеется, нет нужды плутать. Я, было, отчаялась: руки касались висков не вовремя гнутые лопатки слетались с размахом хрустом вбивались неотлаженные разнузданные изъеложанные, я ладони рывками обрушивала им вслед локти и вслед всем своим целиком накренялась и проваливалась шумно бубух. Водомерки мне вменяли терпение. Вскоре выпуталась из колебаний: остроконечные вершины вперемешку с ущельями сменились долготной седловидной впадиной промеж хребтов. Я приметила трещинку в горной породе, та бегло расходилась и высекалась. Размежевав монолит, зияла промоина. Глубь треснутого пласта – полая кость – на вид заполнена, в ней кипит гудрон, патока, черноплодная рябина. Если густеет – к заморозкам. Я вышагивала вдоль промоины, та нахохлилась и клевала меня. Отвесная скала, сошедшая внутрь утёса однородной первичной породой, распутьями–веточками множилась с обоих сторон прогалины, расползалась под моими ступнями узловатыми ниточками. И прежняя брешь виделась громоздким веретеном, распускающим моток нитей. Если даром не трепыхаться и продлевать шаг вдоль выбоины, наглядно будет: выбоина у́зится, сходится штопанным швом, сближаются своды – мизерный зазор, что игольное ушко, но и он запахивается, стаётся цельным, сглаженным.

Молва разошлась, что выбоина есть ни более чем щербинка (большая птица клюнула гусеничку и вкруг все изломалось, проступила самая толщея кургана).

Моему взору открылось ранее неведанное скрежетание. Раздался рокот алюминиевых воробьев, ключиком заводился механизм и шестеренками они поскакивали-поклёвывали крошки, но был ключик изломан посерёдке и вырван. Скрежет упомянут в апокрифах да и только, скрежет упомянут предтечей большой птицы, знамением птичьим. Очертания запропали из поля зрения – я брела слеплённым ягнёнком, глазёнки не успевшим продрать, только покинувшим материну утробу. Смерклось, я обогнула уступ утеса, тот каменолобым истуканом зиждился, выступал шероховатым, свежим, толком не зарубцевавшимся, выглянула из грота, с щелчком обронила шею и видела: чешуйчатые бугроидные голени, засаленные редуцированные перья, а промеж – заполоняющий пустоты, пух кишел в воздухе, обмерший и ворсистый. Заскрежетали алюминиевые воробушки фьють-фьють с призвуком лязга железа – я обомлела.

Предстала лощина, заключена в подошвы ступенчатых склонов – застоялое ложе. Место служило обитателям опосредованными каморками всякого рода. Пещерная гиена на цепи выдала мне застланное оклемавшееся жилище, что в стародавнем прошлом отслужило свой век каменоломней, сейчас – известняком изошедшие рудники, полости продвигающиеся к югу песчаников, на запад от кварцитов столовых гор – продолжали себя облицованными елейными пещерками.

Истощённая дорогой, я осела, выжидая знакомства со свинопасом-пастушком. Еще я наблюдала: в соседней выбоине-котловине переминала лапками большая птица, коготочками оцарапывая мрамор и мел, стянутые массивом эрозий минеральных форм.

***

Крысолов раздавал сладости после проповеди. Время назад он был придвор-ным крысоловом с личным тромбоном и пурпурным гербом. Он юлил и прозорливо просачивался, пребывал в нижней части города – в пещерке с мохостла́нным полом и сыроватым светом было как на работе.

Меня клонило в сон – крысолов вернулся. Крысолов нёс мне благую весть. Не видать пастушка свинопаса в соломенной шляпке – только крысолов идёт играет на гобое. Тросточку изготовил сам из бука и никеля: она податливая, прыткая и коническая, звучала дифтонгически, гнусавила. За пояс заткнут английский рожок, менее подвижный, уже закла́панный – выделка из камыша со слоновой костью. Крысолов шагал чуть покачивался (сказывалась усталость), наклонял голову, поджимал плечи, кожа на лице обветрилась, щёки раздувались, толкали воздух в трубочку. Я отпрянула ото сна при приближении крысолова. Он шёл вверх по пологому скату, закончил музыку, подойдя:

– Прослыло уж былью, я думал, а оно – во как! Опус знаменит, бесспорно, но невдомёк, что он свидетельствует действительности под-лин-но. Так-с, предписания помню, лишь бы пока не поздно полюбопытствовать. Ай-ай-ай, какой возложен потенциал…

Он мне сказал членораздельно и отчётливо и размеренно, но я не могла разобрать и повергла себя в смятении:

– Проведёшь к большой птице или представишь ко двору? Тс-с-с. Это не таинство, не таинство – откровение.

– Всё там будет. Первым делом глянуть пещеры, кстати, я сам обустраивал. Время назад я был придворным крысоловом с личным пурпуром и тромбонным гербом.

Отвёл в первую залу: полость с навесными вольерами, в них бились о решётки летучие мыши. Последующая зала зачиналась сдавленным коридором, что уводил вглубь, к объёмной галерее, искал талую-воду-термальный-источник и не находил.

Я наткнулась на необъятное, механичное и довлеющее: коралловый риф простирался передо мной и вычерчивал выступы-педальки (рядами язычков замерли), фортепьяно шиворот-навыворот белёсыми клавишами вовнутрь погружено, разномастные трубы закреплены последовательными наплывами – я распознала среди них флейты и кларнеты, какие футов под семьдесят, какие не больше десяти. Крысолов сказал, что орга́н только для месс, вне службы ни-ни. Когда крысолов садится за инструмент, вступает: вдавливает педали, пока не упрутся со скрипом в камень под ними, крысолов перебирает сочетания клавиш, замирает – отзываются медным гулом струны, откашливают пыль лабиальные трубки, следом – язычковые приходят в движение; раскат звука просачивается в каменный монолит, сквозь-вовнутрь текстуры звук протягивается и заполоняет и вживляется в горную зародышевую породу фактурной полифонией, выстеганной, архаичной – являет собой нестройный гвалт.

«На том и ладно, было б время расхаживать, лучше зачинать разговор», – крысолов не был спокоен. Приподнял изголовье лежанки, под ним в выемке, присыпанной всяким сором, рылся правой ладонью, выудил флакончик из тёмного стекла. «Это благовещенское, щурься – видишь, внутри ныряющие стайкой, вопящие кораблики–парусники? Прими – это рука помощи», – следовала я за голосом крысолова. И было тогда помазание, но и во флакончике не миро, а масло чайного дерева – оно елеем скользило. И тогда открылось новое ви́дение: краем глаза я окидывала кругом, но было зримо поболее.

Глава IV. Из глубины

Я очнулась дома, последнее вспомнить: проповедь кончилась, и был гул, и я созерцала под гул. Спросонья в руках у меня был Псалтирь. Это всё мигрень. Спустилась вниз, на холодильнике – приёмник. До переезда я предпочитала хорватское радио, сейчас как только проснусь – сразу шмоне шмоне – израильская станция хороша тем, что ни новостей, ни передач, ни музыки там не крутят. Разве что иногда доносится чьё-то пение себе под нос – рок-н-ролл на иврите. Очень много звучит ш-ш-ш. Тётку от такого шипения каждый раз передёргивает.

Я узнала: шмоне переводится как восемь. Мой вокабуляр скакнул с четырёх слов до пяти.

De prófundis – сто двадцать девятый по счёту псалом. Пару лет назад меня спросили, читала ли я Дэ профу́ндис Уайльда. Потом год я думала, что у Оскара Уайльда есть (скорей всего сказка) Доброфу́ндис, наверняка, что-то типа изумрудного города.

Я на дне Марианской впадины из глубины воззвах услыши

Играло шмоне-шмоне, я прилегла на диван, улеглась вверх ногами вниз башкой шиворот навыворот всё наоборот.

Я виснула с кровати, загривком задевая пол. Иногда запрокидывала голову, утыкалась кончиком носа в стык ламината. У изголовья была явная расщелина – проскальзывал её левым крылом, раздувал ноздри. Дряхлое дерево легонько царапалось.

Ноги закинула на спинку, дутые набухшие подушки давили под коленки. Опираясь на локти, отрывая копчик и поясницу от матраса, я начинала шагать вверх по стене, полностью выпрямляя ноги. Замирала так, но вскоре дыхание сбивалось, и я глухо обрушивалась, чувствовала позвонками пружину, заострившуюся из матраса. Говорила мама не прыгать – сломается.

Мое тело находилось в трёх пространствах сразу: пространство дивана, пространство выше кровати и ниже. Меня это увлекало. Я свесила руки: ладони полностью легли на пол, и плечи чужеродно вывернулись – снова засунула под спину, закруглив позвоночник прошелся им по костяшкам пальцев. Указательный хрустнул с приятным ощущениям лопнувшего пузырька в суставе.

Когда кровь приливала к голове и шея затекала, я поджимала колени, поворачивалась на бок, садилась. Почему-то решила кувыркнуться назад через плечо – сразу на пол. Ударилась перегородкой о корпус кровати, об острый деревянный спил – разодрала кожу на горбинке, хоть без заноз.

Между перекисью водорода и хлоргексидином всегда выбирала перекись: она шипела.

В пятницу я была у протестантов. Молитвенным домом служило съёмное помещение: большая зала, с детской и закутком – подобие кухни. Всё так разнилось с храмом, куда в детстве семьёй там своды в облаках и младенцах капал со свеч воск купол блестящий и рисунки кругом рисунки людей с бородой и посохом как понять кто из них Бог а никто не Бог он невидимый но всё видит.

Моше не был одет византийским князем, не открывал створки, и два мальчика не носили за ним подсвечники – Моше вскидывал руки над головой, восклицал: Иисус – пастырь мой!

Старопрошлое из детства: в Константиново был Отец Вячеслав и матушка вот как её зовут не вспомню батюшка мог петь низко как из бочки если он спрашивал Каешься? каюсь голову накрывали расшивышитым фартуком прямо от султанского платья и нужно было целовать крест три раза и после каждого прикладываться лбом и ещё батюшка разводил руки и говорил Братья и Сестры и все слушали Причащается раба Божия София значило уже кончается служба

Я встрепенулась и была такова.

***

Я осмелела: «Я направлялась к птице, не выведав, где она. Разумела – обнаружить можно, если наткнуться, а выяснять, выпытывать – это попусту». Крысолов кивнул, я говорила: «Тут оказалась, а в ближайшей ложбине, большая птица открывает рот, клюв разверзается и там чернеет».

Я говорила: «Не разумею, какова была нужда, но помню: забирала пожертвования-воздаяние птичьи из мышеловной лавки кота Мориса».

Я говорила: «Не разумею, что исход, но помню: влачилась среди хребтов а промоина нахохлилась и зияла гудроном, гудроном и черноплодной рябиной»

Я говорила: «Не разумею что надобность что данность но помню вели меня водомерки а связанная стена обдавала волнами жара пряжа бездвижила щиколотки»

Я говорила Не разумею смысла но помню неисповедимое есть всё что сей час и что пребывало до или же опоследовательно бо ночлежка пылью припорошена в заплатах паутины и свела с диаконом и недуг исцелён я познала таинство каково есть

Я говорила не разумею возращения в пустоши мертворождённые захоронения фрески маковые пустопорожние пустоши пустопорожние пустоши но помню бездомный воссел у окна и тогда яблони стуком а пальмовая ветвь что ивовый прут что осиновый кол палочка дирижёра для гобоя с оркестром бо значится многое не настоящее

Вторя вращениям на мысочках на самом мысе скопище подёргиваний и па смыкалось в костяшках хрящах суставах стыках суставах шестёренки в ложбинках по размеру себе соразмерных себе вкручивая в ладошки чайные ложечки узорчатые растёт розовый куст по левую руку от лужи растёт куст черёмухи зачерпывался мокрой землёй упал низ земля к земле землёю к земле руки не ру-шить в них вложили предписание вот предел черту непересечение

у меня мхом поросший полог или взросший по-по-ло-гу мох деться куда струпьями обрасти вымученный вымоченный в стоячих водах но в одну реку дважды не войдешь воды сменяемы

железное гудение гудок клапан резиновый ту-ту удручает причиняет увечия и я нарекаю фобоса вырождениями от слова страх значит бояться я боюсь бо присно зыблется боязнь людская но вспомни когда позабыл плачущие утешатся и нищие духом наследуют

если обмельчало вброд не перейти вплавь не перебраться ведь стоячие воды однажды движимы в одну реку дважды не войдёшь всё течет всё меняется

ах вросшие горбы грачи пёрышки чистят привал по пути к югу дочиста чиста-чиста-трубочиста выскобленные всё течет всё меняется в одну воду дважды

вдобавок припрятанной гильзой останки беломорской головоломки прозрачной там несуразное в складное ладное углы сгладить да схожее размножить что за головастики водомерки кружили заждался заскучал бездомный безбожник

он воссел у окна песнь восхождения деревянные бусинки портьерой пресловутым пологом балдахином присобраны по обе стороны это правильно

всё прозрачно без сил водомерок сменили головастики и последовал заголовок многое не настоящее

подзаголовок