Микеланджело Буонарроти. В сердце-кузнице (перевод с итальянского и комментарий Павла Алешина)

МИКЕЛАНДЖЕЛО О ЛЮБВИ

Любовь в мировоззрении Микеланджело – основополагающее, многогранное понятие, не сводимое к одному определению, но строящееся на синтезе идей неоплатонистических и христианских. Так или иначе, почти вся лирика мастера затрагивает тему любви, однако любовь эта – разная: это и неоплатонистические любовь земная и любовь небесная, это и любовь в христианском понимании.

Большая часть стихотворений раннего и зрелого периода поэтического творчества великого скульптора представляет собой любовную лирику, идейной основой которой служит философия неоплатонизма. Искусствовед Эрвин Панофский тонко заметил, что «среди всех своих современников Микеланджело был единственным, кто воспринял неоплатонизм не в отдельных его аспектах, а целиком и не как убедительную философскую систему и, уж конечно, не как современную моду, а как метафизическое обоснование своего я», что «Микеланджело можно назвать единственным истинным платоником среди многих художников, находившихся под влиянием неоплатонизма» [1]. Любовь, Бог и Красота – это, для него, всегда взаимосвязанные сущности, всегда синонимичные, и порой даже – тождественные.

Ниже приведенные сонеты и мадригалы посвящены двум людям, занимавшим особе место в жизни мастера, – Томмазо Кавальери и Виттории Колонне. Именно в чувствах, которые он испытывал к ним, он «приблизился к идее платонической любви в ее подлинном смысле» [2]. Та идеальная любовь, о которой можно прочитать в диалогах Платона «Пир» и «Федр», – не просто мечта греческого философа, но, хотя и редко в истории, – реальность.

– Павел Алешин

***

Мои глаза я превратил в ворота,

чтоб через них твои влетали стрелы,

приютом сделал памяти пределы

для взоров нежных, что полны заботы.

И в сердце-кузнице кипит работа:

куются вздохи там в огне умело.

***

Нет, не любовь, в глазах, что так прекрасны,

мои узрели ясно,

но жизнь мою и смерть, они – едины.

Чем меньше мучает меня судьбина,

тем больше разрушает,

ведь и любовь сжигает

меня, все большими маня дарами.

И вот, разлуки пламя

любовь питает без конца собою.

О, чувство роковое!

Но страх не правит мною.

И если лишь тоскою

одаривает жизнь нас за мечтанья, –

пускай! – приму я новые страданья.

***

Огонь, что в камне заключен холодном,

его объемлет, ибо с ним он дружен –

хоть раскаленный, камень не разрушен:

един с другими он в строенье плотном.

Ведь если камень закалить, к погодным

условиям он будет равнодушен –

душе подобен, чей покой заслужен

на небе в окруженье благородном.

Вот так – с огнем внутри – я существую.

Он, вырвавшись, сожжет всей мощью пыла

меня и стихнет, чтобы жил я дале.

Итак, коль закаленный, все живу я,

став дымом, обрету бессмертье; было

из золота огниво, не из стали.

***

Когда с красою вашей в силе пламя

очей прекрасных ваших бы сравнялось,

то в целом мире места б не осталось,

закованного злыми холодами.

Но сострадая нам, ночами, днями

свою к нам небо проявляет жалость

и, чтобы успокоить нас, лишь малость

дает увидеть красоты глазами.

И потому огонь, каким сгораю,

не так велик, ведь часть нам только

постигнуть можно красоты небесной.

Вам кажется, не сильно я пылаю.

Увы! – не так, как должно: лишь насколько

ваш образ мне дано постичь чудесный.

***

Я думал, что сумею взором смелым

смотреть на красоту, что вознесется

он к ней орлом, взирающим на солнце,

я весь стремился к ней – душой и телом.

Мое сужденье было скороспелым:

кому взлететь без крыльев ввысь неймется,

на камне сеет тот, бессильно бьется,

умом постичь желая все незрелым.

Итак, со мною будет что же, если

сияет красота, не подпуская

к себе и не давая мне покоя?

Нигде подмоги не найти мне: весь ли,

вблизи огнем объятый, умираю,

томлюсь ли без конца вдали тоскою.

***

Где б ни являлся им твой лик прекрасный,

глаза мои им могут любоваться,

но, где они, рукам не оказаться,

усилья ног, о, донна, тут напрасны.

Благодаря глазам свободно властны

душа и ум ввысь к красоте подняться

твоей, но следом телу не угнаться,

которое огонь сжигает страстный:

за ангельским полетом невозможно

ему, бескрылому, поспеть – услада

такая – лишь для славящего зренья.

О, если в небе столь же ты вельможна,

как среди нас, здесь, устрани преграды,

в глаз превратив меня, для наслажденья.

***

Когда бы раньше знал я, как опасен

огонь, внутри меня теперь горящий,

чтоб избежать давящей

тоски, я сердце б разделил с душою,

а ныне труд напрасен.

Так, первый грех нас мучает собою.

Несчастен тот, кто юною порою

был слаб, чтоб защититься –

искрою он любою

в летах воспламенится:

кто в юности не смог оборониться –

как зеркало она нам – тот вернее

от малого огня сгорит позднее.

***

О, почему во мне так поздно эта

зажглась любовь надеждою безгрешно,

что к небесам возносит безмятежно

меня, хотя я недостоин света?

Редки пусть, но желаннее рассвета

с тобою встречи мне, ведь неизбежно,

что редко, то и больше мы, конечно,

душою ценим: тем она согрета.

Я без тебя окутан тьмой ночною,

и скован, словно льдом, но в сердце – пламя,

когда приходит день – твое сиянье.

***

Хотя божественность твой лик прекрасно

являет, донна, миру, все ж не ею,

а красотой твоею

любуюсь я, тем душу окрыляя,

и мне лишь то опасно,

что мучит, от тебя вдруг отдаляя.

Я время разделяю:

для глаз сияют дни, для сердца – ночи,

и к вечному я не стремлюсь мечтами,

себе не позволяя

закрыть на миг хоть очи.

И потому не вознесется пламя

любви над небесами

без помощи, ведь учимся не сразу

любить все то мы, что не видно глазу.

***

Надеждой истинной способно пламя

моей любви сиять, ведь если Богу

внушали б наши чувства лишь тревогу,

то что бы стало с этим миром, с нами?

Не преклоненье ль перед небесами

моя любовь? Ведь к вечному чертогу

душа твоя являет всем дорогу –

как сердцу к небу вознестись мечтами.

Тогда, когда любовь – лишь ослепленье

изменчивою внешней красотою,

надежда, что питает сердце, ложна.

Но той нежны надежды проявленья,

что неизменною сияет чистотою,

и рай постигнуть с нею нам возможно.

***

Не знаю, то ли светом столь желанным

его творца душа моя объята,

то ль красотой иною сердце сжато,

воспоминаньем ставшей несказанным;

то ль манят чьим-то образом дурманным

молва и греза очи все куда-то,

за радость эту требуя оплаты –

чтоб стал истоком слез я неустанным.

Но тот, из-за кого в себе приметил

такие чувства я, – он не со мною.

О, где он, – знать хотя бы мне примерно!

Вот так, синьор, – с тех пор, как вас я встретил.

мной движет сладость горькая, такое

«И да, и нет» – то очи ваши, верно.

***

Поскольку жар желанья

в летах обезоружен,

то стал давно я дружен

со смертью и лишь с нею жду свиданья.

Последнее мечтанье

мое теперь – надеяться на Бога.

А от очей прекрасной донны

бегу, как от опасности манящей.

Но нет! Сильней намного

огонь любви, и, вновь зажженный,

любви являет лик он настоящий –

небесный, неземной…

***

Прекрасное, что вижу я глазами,

проходит в сердце через них мгновенно,

и этот путь, широкий неизменно,

открыт всегда для мира. Чудесами

его я полон, как и небесами.

И сомневаюсь: образ несравненный

какой из многих силой вдохновенной,

пока я жив, зажжет блаженства пламя?

И если пламя – лишь благоговенье

души пред красотой быстротекущей,

то, значит, сила та – любовь земная.

Но если пламя – неба откровенье,

то сила та – небесной, всемогущей

Любви: любовь то – вечная, иная.