Вслед за «Sandalphone»: трое поэтов – к 136-летию со дня рождения Эзры Паунда
К 136-летию со дня рождения поэта, переводчика и теоретика литературы Эзры Паунда, «Флаги» публикуют стихотворения трёх современных поэтов, написанные специально к памятной дате. Мы попросили Андрея Таврова, Нику Железникову и Александра Фролова, опираясь, при необходимости, на стихотворения Эзры Паунда «Sandalphone», написать собственные стихи – вступающие в диалог с великим модернистом, продолжающие его темы или отталкивающиеся от них. Почему до сих пор для нас важен тезис Паунда «Make it new» («Сделай это новым»), ставший одним из программных лозунгов литературного модернизма? Как работает поэт, «прививающий новую речь / этим вечным желаньям»? «Флаги» вместе с современными поэтам ищут ответы на эти вопросы.
Стихотворение Эзры Паунда «Sandalphone», приведённое далее, цитируется по книге Эзра Паунд / Стихотворения и избранные Cantos. – СПб.: Владимир Даль, 2003 – 887 с. (с. 211). Перевод стихотворения выполнен А. Прокопьевым.
SANDALPHONE [1]
Все вокруг умирают,
Ибо муки рожденья бессмертного пенья
Убивают их.
Вам, кто мучался песней вековечных крестовых походов
орд и полчищ земных,
Вам отчасти знакомы натяжения струн, эти звуки –
эта сладкая боль, эти светлые муки подобного пенья.
Значит, знаете вы, отчего
Разрушающей силой такие напевы полны.
Да, вокруг меня те, кто вынашивал песни из чувства
Преклонения перед Творцом, Перводвижущим Сферы,
И они умирают за мощь восхвалений своих,
И печальная осень их увядающих крыльев
Насыщает подзол моих рощ перегноем,–
Где пепельно-серый ясень
Сокровенные в ясности тайны хранит,
Что пригрезились им,
И соцветья мои,
Плод молитв и любви,
Здесь впервые проклюнулись мыслью о существованье,
И о своём существе.
Как чудесно, что я не умру! forsitan [2]!
Я из племени тех, кто права рыдать не имеет,
Я из рода таких, кто погиб за свои славословья
– да, хотя бы то были хвалы
свыше сил этих смертных:
не назвать, не понять, и во сне не увидеть фрагмента,
– да, хотя бы то гимн и пеан,
сверх возможности даже помыслить о них
обитающей землю душе,
– да, хотя бы то были хвалы,
за которые смертью крылатые ангелы платят.
Вы считаете, так я безжизнен,
что будто бы гибну
Вслед за теми, кто умирает вокруг,
но если я всё ж сторожу
дух несметных сокровищ – яшму, берилл
и сапфир,
из молений земли этих вновь сотворяя цветы,–
Диво дивное!
Диво дивное именно я,
прививающий новую речь
этим вечным желаньям,
вековечной алчбе орд земных,
Диво дивное я! хотя и не знаю,
Всё ль ещё их сторожу в серо-пепельном ясене
[1] Об ангеле по имени Sandalphone. По Талмуду, это «…ангел молитв, стоящий недвижно меж ангелов ветра и пламени, которые умирают, лишь только допоют свою песнь»; он же собирает молитвы, которые в его руках превращаются в цветы. Как известно, Лонгфелло тоже писал на эту тему, но видел в ней, скорее, легенду, а не реальность (примечание Э. Паунда);
[2] Forsitan – Может быть, возможно, пожалуй (лат.).
Андрей Тавров
НЕЗАМЕТНЫЙ
В тишине оглушительный шорох падающего листа
нестерпимей для ангела криков гибнущих в бойне,
ибо те слишком пристрастны, слишком поспешны и яростны.
этот незаметный почти нелепый
глядящий на станции метро из окна поезда
на вокзалы и их толпы отраженные в стеклах
один из всех один из них но выпавший единичный
немой замкнутый с разбитой грудной клеткой грудь
цыпленка сердце льва никчемный тихий –
вышел из толпы и хора
как осколок выходит из колокола
познавший у себя на балконе с сухим кустарником
под бесконечным небом близость
нестерпимой жизни Сандальфона
летающий над городскими помойками на связке китайских драконов
произносящий неподвижными
губами запредельные звуки в тиши
зрячий как ангел заглянувший
в Ничто, откуда он родом
вместе с обезглавленным петухом
выпитой раковиной
перевернутым светильником
выстрелом из АК
Толпы как будто в хлороформе
стремятся быть толпами
умеют и жаждут
быть единой убогой толпой средь земных
ослепленных пространств
кто этот, несущий на губах море Эллады? –
так, слепое пятно, источник запредельного света
Умирают: воспевшие воду
воспевшие пламя,
воспевшие и вознесшие землю
и воздух
Не умирает Ничто – начало всего
сто́ящего и нестоящего в мире
то до чего он однажды в дожде или сухости
напротив помойки или стоя на заглохших путях
в выветрившемся креозоте среди дрока -
сумеет дотянуться губами
и пройдут звери Медведица, Огненный скорпион, Безбожный кузнечик
Ножеобразный кот, Человек толпы, Сгорающий гигант
тогда-то возникнет не замечаемый никем, никого не затронувший,
отнявший у смерти смерть
новый язык.
Ника Железникова
САНДАЛОВЫЙ
говорит руками.
сокровенным свечением пропитались пальцы,
обхватившие стебли хвалебных песен,
и под ногтями
закипает смола.
она бессловесна сама по себе,
но караулит маленьких существ звука
в экзоскелетах знака,
смотрит, как
[б] хоботком шевелит;
на стрекозиных крыльях [з] в воздухе зависает;
гундосит долгоносая [г]; [ж] пережёвывает жёлудь;
жальцем царапая цедру лимона, цыкает [ц].
смола их поймает в янтарь немоты: а( )м.
смола их убьёт и оставит с собой.
но если смерть – для всего,
к чему прикасаешься,
как прикасаться?..
этого не вынести никаким рукам.
огонь, огонь, огонь, огонь огонь огонь огоньогоньогонь
огоньогоньнгонгнгоньь ьь ь
ь ьь
ь
ь
ь
мгновение тишины.
на языке пламени он горел, но теперь
осипший пепел осел на его ладонях.
и вращаются крылатые грампластинки:
кости утверждения размягчаются.
прекрасное больше не видит в красоте прекрасного.
вечность сегодня такая же, как и вчера.
если сила в любви, почему имя ей – слабость?
милость на улицах милостыню выпрашивает.
у знания всё ещё яблочный привкус,
но мудрость червива,
и понимание отказывается понимать,
и корона себя переплавила в колокол крови,
и венец развенчан.
музыка заедает
молчанием
тревогу в голосе.
а он что,
он – труба.
и коррозией бирюзового
искорёжена медь.
но
обронено зерно слова, и в удобренной пеплом
рыхлой почве ладоней
другая речь прорастает,
и вязкой вязью
– завязью в кайме букв, –
звук заплетается:
благо–словенны! – бело–цветников
зубы молочные,
качающиеся на тонкоствольных нервных волокнах.
у них буб-енцы зелёные на коронках
и буб-нят, и буб-нят,
когда ветер их плечом задевает;
да пребудет! цар-ствие – це-реусов лунных,
не скрывающих больше под подбородками
циррр–кулярные пилы звёзд,
потому что цар–евна-ночь, одетая в дымчатую порфиру,
бледному утру с безоблачными глазами
в близости отказала
и теперь
длится вечно;
ал-лил-уйя! – о-ливк-овый – о-блик – ел-ейного б-лика.
ликует о-лива о-ло-вянная – о-вально вялая, –
исковерканная
на слоги её расслоившими ударениями топора;
осанна в вышних! – виш-нях,
выш-агивающих по полю
в выш-итых
ка-мыш-овками травяных сапогах;
и – наконец, –
аминь! – ами-анти-ума дыхание – ум-
ервщляющее му-х
с пёсьими головами
и с восемью ногами, идущими
на поводке у гниения.
– !! – ... – …
но когда слов слишком много,
их недостаточно.
и если новая жизнь – для всего,
что умерло,
как не прикасаться?
сандаловый
говорит мускусом, дымом и молоком.
и строки изгибаются
ободком венцепесенным
в его рукотворных руках.
я его сделала из кусочка дерева,
и он пахнет: – слышишь?
Александр Фролов
ФОНЕМА САНДАЛА
Узоры быстролёгкого света
не тускнеют на стенах лабиринта.
Ветер и пламя на оси времени в танце смерти.
Слова их песен – птицы пепла и соли.
Умирает океан до белых костей,
в чьем блеске задыхается алгебра солнца.
Я – ноль, разросшийся деревом, капля стекла,
в которой – туманности повторений тех,
кто обращается к стенам, будто найдя пятый угол
в квадрате – зрачок бога, – делает шаг
в его чёрный пробел.
Трещины на крыльях моих
сестёр – единиц – дыхания и золы – ветви мои
с соком пустыни, с немой фонемой сандала,
Ω молитв, что взрывается цветом
на полостью Асия.
Живые колёса с глазами повёрнуты на все стороны
света, отражение первоцвета на свитках,
пропитанных деванагари.
«...Где пепельный серый ясень...
Все вокруг умирают...»,
в руках моих крокус и гладиолус,
герань, лотос и настурция – всё тяжелее
их каменеющие головы, тень полудня
длиннее стебля ночи, безъязыкое солнце
спешит муравьями в аорте кипения
от точки ртути до песни, обрывающей мощь.
Моё тело – колонна
спрессованных интонаций: известковые молнии
восклицаний, всхлипов, обетов, – торфяного пунктира
бормотания, мраморных зёрен самовнушений, –
«...диво дивное...», чьего «...и во сне не увидеть
фрагмента...».
