Стихотворения из цикла «Ангелы Константина»

Примечание: стихотворения перемежаются «обратными речитативами», отмеченными «звездочкой» и восходящими к поэтике шестистрочных гексаграмм И-цзина, и читаются снизу вверх. Заглавия расположены внизу, под основным текстом речитативов.

ИЗ ЦИКЛА «АНГЕЛЫ КОНСТАНТИНА»

                                    Циолковский меня спросил:
                                    – Вы разговариваете с ангелами?
                                    – Нет, – ответил я тихо.
                                    – Я постоянно разговариваю.

                                    – В. Шкловский

*

часов, нас встретил Гермес с ковшом сини.

от удара о землю погнулись стрелки

разница температур пошли вниз

станция работала, потом вмешалась

мы поднимались все выше, радио-

Осоавиахим – 1, буквы на гондоле

ГИБЕЛЬ СТРАТОСТАТА, ДЕР. ПОТИШ-ОСТРОВ

ЦИОЛКОВСКИЙ И МИНЕРВА

Окна города Калуги светятся за занавесками цветы стоят как будто боком.

И тумана, – ах ты! – столько, что не вычерпать ведром, ковшом не взять.

Ходит буква А по улице аэдом, Андами да недреманным оком,

окна города Калуги светят на Оку и в темный, яблоневый красно-черный сад.

«Отчего себя не вычесть из себя, с собою не сложить и не умножить?»

в челноке вдоль улицы бормочет Циолковский по туману правя кипарисовым веслом,

а карманные часы мне говорят тик-так, динь-дон, ведь время – муха,

борода его уходит в звезды, как туманный и ужасный муравьиный ком.

Сердце тоже может разорваться, даже у святого и у волка,

он плывет, в туман от уха целясь слуховой расширенной трубой,

далеко, как будто за лесами, бухнула курковая двустволка –

тихий звук дошел Минервы светлой и утраченной для улиц головой. 

Говорит безглавая Минерва трепетному Константину в даль тумана:

ты держи на синюю звезду свой выпуклый, как лоб, корабль-челнок,

Смерть – понятие всечеловеческого низкого как след от башмака обмана,

на лугу зеленом ты с трубой исправить бы людскую немощь смог.

Окна города Калуги светят в сад и на святой колчан, на льва Минервы,

Циолковский со слезой стоит в лобастом и парящем по туману челноке –

человек-любовь из гусеницы ангельской прозябнет самолетом первый,

и потянутся за ним круги по голубой и мыслящей Оке 

МЕЖДУ ТВОИХ ДИРИЖАБЛЕЙ

Я хожу между твоих дирижаблей,

меня облепляют рыбы невидимой ру́ки

сам в себе напряжен по горло в цапле стоящей цаплей

словно дослали в ствол

не патрон, а фиванского хора продолговатые звуки.

Когда велосипед уезжает, остается два дирижабля в разрезе,

краснобородый мужик обоими правит,

лежа в сомкнувшемся как рана без крови, железе,

как рыба в рыбе, как Стаций в лаве.

Тишины полны джинсов в обтяжку карманы

дирижабль гофрированный расширяется как на вдохе грудь Валентины

Георгиевны, и в тишину кочуют верблюжьи туманы

над падшей листвой, одиночество в кубе, но нет

тишина это тихо     лапка кузнечика

                                          за версту от берета

мембрана лягушки          зигзаг от упавшей капли

                      на виске выступает кровь

                      не могли бы вы бодрствовать

лодка одета в волну, как в футляр скрипка

смерть

несовершенна       Всецелостность     К Игнатию

                                на похороны не пошел

                       не посмел

как на площадях даль тишина в ухе    слепой

солдат на страже у ковра-самолета

Между твоих дирижаблей

парит сердечная мышца

с окнами на улицу      неубиваемую

                                        Воля Вселенной

ПЕСНЯ ВАЛЕНТИНЫ ИВАНОВОЙ

трубы осени трубят

яблоки снимают с веток

но не их едят а круглый с центром звук

так вот каждая звезда

нам поет поет любой кузнечик

и из тихих светлых речек

выйдет к нам неведомый народ

как два стекла в одно в пенсне

сошедшиеся, в тишь стеклянную одетый

он нам безмолвьем говорит

и уткой в горизонт летит

и возвращается чумной кометой

народ как будто пароход

что крутит кругом в плеске колесо

вот так в груди и в животе вращается окружность

из вен с аортами

и дарит жизнь и вдох

и светится в ночи лицо

пока плывем все мы по речке жизни

А Циолковский говорит с неведомым народом

и дышит труб осенних водородом

его лицо как рыцаря надгробье

и белое чело поверх надбровья

и трубы осени гудят

и листья желтые летят

*

Замолкнут на миг – у всех остановится сердце.

грузовики, синицу и танкеры в море.

задумчивого или смеющегося, или

кусты, забор и дорогу, на ней человека,

от распыления  Землю, Вселенную, дерево

Вперед-обратное пение ангелов удерживает

ПЕНИЕ АНГЕЛОВ

ВОЗДУШНЫЙ КОРАБЛЬ

воздушный корабль над Калугой

по морю эфира плывет

на мостике нет капитана

не видно команды его

он движется мыслью

от грота протянута

эфирная нить к пучеглазой лягушки в пруду

от гика другая – к кобыле с лицом Энн Болейн

и третья идет ко флажку на спине у сома

от сома уходит к дальней Медведице нить

от него же эфирная пряжа бежит

к бабочке от нее к муравью чтобы быть

смел и дерзал и в эфире купаться он мог

а от него нитка светлый цепляет порог

воздух весь тонкою тканью неразличимо прошит

все здесь связано всем все трепещет и ходит дрожит

в красной рубашке и в шаре стекла на шарнирах мужик

конка пролетка изба и колодец и плот

выпуклы нужные вещи средь вещих пустот

нить полонила лицо воробья палисадник подкову коня

бричку селедку и бочку кудрявую пару ягнят

словно Вселенная вся в паутине стоит

смотрит глазами ныряет и животворит

нитка за ниткой сошлись и переплелись

в коробе гулкой груди там гудят как орган

пели и жили шумели шептали и жглись

у Константина во вдохе, как дети нашлись

бочка и бричка корова и дева фонарь

Вега и мельница с камнем и с камнем звонарь

март и околица кот и Центавра звезда

вереск и короб в груди где идут из ракет поезда

от планеты к планете и крутится с плицами круг

из опасных аорт и заученных вен вдоль груди

он плывет человек он везде он есть сам он упруг

разрезая волну впереди

внутри круга он цвел и в пенсне из него поглядел

и к нему дева-истина все свои лица несла

он их грел целовал и Орлом ко Стрельцу улетел

что сбивает – тик-так – раз в секунду любого Орла

пряжа стянута враз в циклопическом небе как сеть

дети вышли на луг чтобы небу с эфиром пропеть

сердце красная мышь сердце ясная мысль колесо

подпевай умирай удлиняй вещим детям лицо

на крыльце я стою сам себя схоронил сквозь ладонь

размечая бессмертье и дальний кукушкин огонь

здесь я вовсе не я и не ты ни кукушка ни сумма ни связь

ни субъект предикат и ни форма ни глосса ни грязь

наплывая тревожась смещаясь рыдая смеясь

*

синего воздуха, эквилибрист

несу колонну дальнобойного

острижена голова на которой

два, раз-два, два лепестка платины

на прогулке заключенных –раз-

Бабочки Ван Гога в колодце

БАБОЧКИ ВАН-ГОГА

ПРИБЫТИЕ ГЕРОЕВ [1]

Говорил Одиссей, мы приплыли на Лемнос. – Но это

остров о двух именах, – Неоптолем говорил – Лемнос-Калуга,

видишь горит в доме окно, что ж, войдем! –

                                                                     Но поскольку, –

говорил Одиссей, –

город о двух именах, то, если вдуматься, мы

разве мы не о двух именах?

                               Неоптолем отвечал, – в это лучше

                               сейчас не входить,

                               можно в счете уйти далеко.

Зверь кошка спит у печки, за столом

зверь-человек уснул, над ним

спят дирижабли и колышутся во сне.

Приплыли мы, чтоб Трою одолеть

и, завладев оружьем Филоктета,

взять город, как предсказано.

И Циолковский за столом бормочет: звезды-звезды…

И Одиссей: какая вонь, однако,

от раны сделанной змеей

во время приношенья жертвы.

И Неоптолем: это не вонь,

но золотые шары,

полные света с блаженством, его окружают

и дарят причастным радость, щекотку и мудрость,

так они взвешены в воздухе, тихо блуждая. –

Чувство такое как будто на родине я

богов и героев.

И Одиссей: с шарами смещается небо.

И я, которого нет, говорю: вот крыши, а дальше в окне –

каланча и пожарные бочки

и пара коней, и пемза глубокой сирени,

и водосток, полный крылатых жуков.

И Одиссей: вот лук его парит

над спящим и тихонько говорит

про Трою, птиц, Геракла, погребальный

его костер,

в котором мышц как на великих Олимпийских играх.

Всем правит смерть.

Неоптолем: Геракл вознесся в рай из мышц костра.

Одиссей: Вот так и вещее слово.

Давай обманем его. Скажем, что под Троей

сбудутся его желания, и он исцелится.

А Циолковский говорит: звезды-воля-Вселенной-и-человек…

Одиссей говорит: все же, какая вонь!

Неоптолем говорит: это свет, неужели…

Одиссей говорит: все же какая – нь!

Неоптолем говорит: это свет-неу-жели.

Я, которого нет, говорит: бытие чтоб продолжилось в нас

давайте плакать от умиленья,

глядя на Константина, что спит за столом и на двух

героев, приплывших издалека, на пожарные бочки,

целуя в темя людей, всех их хромых и увечных,

несчастных, сирых и разных,

каждому говоря: ты царь!

Константин во сне пророчит: космический лифт…

А в каждом шаре двойном двойные как пламя ангелы

поют на два голоса: АЮ, ОА.

А я, которого нет, говорит: блаженно дело твое Филоктет,

и живы сирень и звезда твоя, Константин,

за окнами рыжебородый мужик держит коня,

а ночь наглоталась огня,

и слава героям, вы дайте мне выплакать грех.

Дух нетварный живет здесь во всех,

и чайка в небе кричит

и пароход по морю гребным колесом стучит,

а втулка его молчит.

И Одиссей говорит, к черту все, забираю я лук.

А Неоптолем говорит последние слоги:

          давайте по воздуху плавать,

          дышать и петь, и рыдать,

          и в истину, словно в ночную кровать,

          ложиться и тихо о мире плакать,

          и в воздухе жить

                                   и нюхать фиалку

И я, которого нет, говорит: нас нет, но наши ауры,

в них воссоздастся тело,

как пламя в фокусе согну́того стекла.

Виолончель сирени пела

с себя снимая тени трауры

и, цельнометаллическая, на Луну летела,

и праведник средь звезд и луж

ходил и плавал…

[1] Неоптолем и Одиссей приплывают, по версии Софокла, на о. Лемнос к Филоктету, чтобы обманом завладеть луком, стреляющим без промаха, который достался ему от Геракла, доверившему Филоктету поджечь его погребальный костер. Калхант предсказал, что без этого лука, греки не смогут покорить Трою. Филоктет был высажен на необитаемый остров 10 лет назад из-за раны, полученной им от змеи во время жертвоприношения, который греки совершали в священном участке Аполлона и распространяющей нестерпимое зловоние.   

*

Бабочка порхает в неподвижном воздухе.

Луну с Армстронгом, Луну с Ли Бо.

и следователя ГПУ, вишневые сады,

Марс и Венеру и Одиссея с Диомедом

распадаясь салютом, роняет к земле

Ракета летит, одинокая, в небе,

РАКЕТА

ДВОРНИК

Внутри большого парохода

парит и спит в пространстве роза,

и волны выпуклы как лоб

а с неба след аэроплана

уходит, как кружок стакана,

на розу смотрит он, сходя.

На нет и роза тоже сходит,

а пароход по речке бродит,

Мессия неизвестный что-то

неслышно из цветов поет

про то, как мир сошел с основы,

как роза, как кружок стакана,

и книжки тихо распахнутся,

и меж страниц цветок стоит.

Потом он в небо долго смотрит

и дворник рядом тоже смотрит,

как исчезают вещи мира –

и между глаз звезда горит.

ПОЛЕТ КОНСТАНТИНА

Константин по воздуху бежит,

в бицепс воздуха он вдет, как лампа фонаря,

               как центры эллипса,

ему в уме светло и верится,

он бицепсом неправду победит.

В мире аур жил он и живет, хоть и не знает,

и как мышцей, аурой влечется к небосводу,

голубь вдалеке от стаи здесь летает,

Константин курлычет и ныряет,

в тысячу зеркал, в речную воду.

В воздухе огромные шары

                                           стучатся друг о друга

в воздухе Ахилла пронесли, как мертвый Боинг.

Спит в земле вчерашняя подруга.

им легко теперь обоим.

Куда лететь седому Константину – к звездам, звездам,

он подлетает к пароходу, где гулянье,

Ахилла здесь забыли и не помнят

ни глаз его сирени, ни рыданья

на берегу пред матерью-Фетидой.

Он в небе в черных, как рояль, носилках,

и воздуха трещат от груза половицы

              Воздух сыплется в своих опилках

              Над гуляньем пропадают в небе птицы.

Пение смолкает и гармошка

замирает, словно бабочка в морозе,

и тела на палубе лежат и исчезают,

как в азоте жидком и наркозе.

Константин летит туда, где горизонты

все прозрачней, все ясней, все нестерпимей,

свернуты Уралом с Аризоной

в трубку картой, и один Вергилий

все еще поет о пламени Дидоны,

и все вещи тают словно пудра

на ветру.

         Но Константин летит – туда, туда, туда

летит туда, где новой жизни утро

жжет в серебре хрустальные флаконы.

*

с нимфой Сирингой на русском поле

с морозом и снегирем на ветке

курлычут по-немецки мыслят по-русски

летят сужаясь как клин журавлиный

немецким коллегам – их голубые конверты

письма Шершевскому, Герману Оберту

ПИСЬМА

ИМЯ

пустая баржа плывет по реке нет движения в ней

пустая пролетка скользит по улице ночью – тихо внутри

когда бы баржа пристала – ослеплена

ее красотой была бы окрестность и все

пали б от радости на колени

и слезы скатились бы в пыль

если б пролетку кто увидал – стал бы святым

блаженным и с флагом пошел бы в сиянье

есть имя у баржи – не «Градов» иль «Пенза»

есть имя, какое

она в тиши сама тебе скажет                                                                             

а ты ей прошепчешь свое – ваше общее имя –

имя баржи, твое и Творца

и ангела твоего и если

сумеешь смолчать, поймешь –

это имя Вселенной

когда бы баржа пристала к фиалке

к зеву собаки

ко лбу старика

к причалу в бензине и лепешках навоза

мы бессмертными б стали

мудрыми яко змии

разумения паче

мы возлюбили бы коней и людей –

их как фиалка синие глаза

мы плакали бы и смеялись

вместе с осью земли, мы прошли бы по ней, заключенной

меж траурницей и махаоном,

всем завершеньем ее, всей последней йотой

пустая баржа плывет по Оке нет движения в ней

пустая пролетка скользит по улице – тихо внутри