Лин Хеджинян. Ответы на вопросы «Флагов» (подготовка и перевод с английского Владимира Кошелева, Елизаветы Жимковой)

В четырнадцатом номере «Флагов» была опубликована важная для нас, хоть и короткая, беседа с американским поэтом Чарльзом Симиком; совсем недавно ушедший из жизни, он, – и в этом нет сомнений, – навсегда остался в истории мировой поэзии. Такой формат разговора, небольшого интервью с кем-то издалека, особенно актуален в моменты разобщённости и непонимания. Сегодня в «Дайджесте» мы публикуем ответы на вопросы, заданные американской поэтессе Лин Хеджинян и приуроченные к выходу на русском языке её книги «Моя жизнь». Редакция «Флагов» выражает благодарность Лин Хеджинян за столь проницательные и развёрнутые ответы, которые могут помочь сориентироваться нашим читателям не только в пустотах и лабиринтах «Моей жизни», но и в современной американской поэзии, открывать которую нам ещё предстоит.

Владимир Кошелев: Как бы вы охарактеризовали современный поэтический ландшафт США? Как себя чувствует современная американская поэзия? Могли бы вы выделить ведущих её представителей?

Лин Хеджинян: Я не стану вести себя так, как будто мне в полной мере известно, что на данный момент происходит с американской поэзией. Поэтому мои наблюдения исходят исключительно из точки зрения, которая ограничена географией (я живу в Калифорнии), изоляцией, которую спровоцировала пандемия (поэтические вечера перестали проводиться), и моими личными предпочтениями. Нельзя не сказать, что огромные торговые сети (особенно Амазон) притесняют независимые книжные магазины: гораздо сложнее обнаружить («наткнуться» на) новую поэзию и её тенденции через интернет, чем разглядывая книжные полки. Вот моя попытка ответить на ваш вопрос:

Ни для кого не секрет, что самые яркие центры американской поэтической активности находятся в больших городах с богатой культурой. Нью-Йорк, Чикаго, побережье Сан-Франциско (Беркли, Окленд и сам Сан-Франциско) – очевидные примеры, но поэтическая среда процветает и в других городах. Впечатляющие феномены искусства возникают, например, в Детройте (Мичиган), в Милуоки (Висконсин) и во многих других городских агломерациях. Также и поэтические сообщества регионального масштаба: местные объединения и совсем небольшие группировки поэтов и их читателей по-прежнему существуют в маленьких городах и сёлах. В какой-то степени интернет помогает таким группам получить доступ к расширенной виртуальной (но не живой) аудитории, однако я сомневаюсь, что интернет-сообщество способно определять, что будет считаться «ведущим» и «показательным» в поэтическом ландшафте США. Несмотря на романтический образ поэта-одиночки, поэтические течения жизненно необходимы, потому что они налаживают социальные связи: дружбу и вражду, беседы и дебаты, которые зарождаются и развиваются в реальном времени, посреди поэтических вечеров. Поэзия создает сообщество так же, как сообщество создает поэзию.

Теперь я немного отойду от темы, так как есть ещё одна поэтическая сцена, которую я не могу не упомянуть, по большей части потому, что её существование может удивить читателей журнала «Флаги», а еще и потому, что это – очень американское явление. К тому же, она собирает огромную аудиторию. Я имею в виду ковбойскую поэзию. Каждый год публикуются многочисленные сборники ковбойских стихов, но главное сосредоточение плодов этого явления собирается на ежегодных фестивалях ковбойской поэзии, которые проводятся в штатах Невада и Монтана, в Техасе и Вайоминге. На таких фестивалях поэты-ковбои (и ковгерлы) читают свои стихотворения перед шестью тысячами людей или даже больше. Ковбойская поэзия формирует субкультуру, у которой, вероятно, нет аналогов нигде больше.

Вы спрашиваете, как себя «чувствует» американская поэзия. «Чувствует» – это, пожалуй, хорошее определение: оно поднимает вопрос о настроении, атмосфере и окружении (или социальном климате). Как и в остальном мире, социокультурный климат/контекст в США претерпевает изменения. Развитие американской поэзии и других видов искусства в первую очередь катализируют демографические сдвиги: иммигранты  и небелое население не только обновляют и видоизменяют язык, но и расширяют возможности культуры (и спрос на неё) в области создания и чтения поэзии. Я не уверена, что когда-либо возможно было выделить «ведущие поэтические фигуры»; я убеждена, что и сейчас нет ни одной. Сейчас над поэтическим этосом главенствует подвижность, а не каноничность, по крайней мере, мне так кажется. С этим утверждением могли бы поспорить разве что ковбои!

В.К.: Какие американские поэты, по вашему мнению, заслуживают внимания не только среди местных, но и зарубежных читателей? С кем из них стоило бы познакомиться российским читателям?

Л.Х.: Вместо того, чтобы напрягать читателей «Флагов» бессмысленно длинным списком, я просто назову несколько поэтов, чьё творчество кажется мне источником особых творческих впечатлений. Кларк Кулидж, Терренс Хайес, Лиза Робертсон, Брэндон Браун, Лесли Скалапино, Карла Харриман, Барретт Уоттен, Эд Роберсон, Натаниэль Мэкки, Коди-Роуз Клевиденс, Клэр Мари Станчек, Джейн Грегори, Джин Дэй и Джулиана Спар. Стихотворения Харриман, Уоттена и Макки встречаются в недавнем издании – антологии новейшей американской поэзии «От "Черной горы” до “Языкового письма"» под редакцией Владимира Фещенко и Яна Пробштейна, выпущенной НЛО. Однако я подозреваю, что российским читателям было бы интересно ещё ближе познакомиться с их творчеством.

Брэндон Браун, которого я упомянула выше, однажды сказал мне, что столкновение скорее с новыми формами, нежели темами, впечатляет поэтов, когда они читают стихотворения коллег по цеху, и, по-моему, он прав. Формы катализируют новые способы мыслить: они – двигатели новых, динамичных семантических возможностей. Формальные новшества  в работе этих поэтов сразу бросаются в глаза. Некоторые инновации происходят на уровне синтаксиса, другие скорее на макро-уровне, включая структурные связи. Всё же, если бы пришлось выделить пять поэтов, я бы назвала Лесли Скалапино, Брэндона Брауна, Джулиану Спар и Коди-Роуз Клевиденс.

В.К.: Что для вас означает выход «Моей жизни» на русском языке? Как вы считаете, насколько  перевод книги повлиял на ее внутренний мир и устройство?

Л.Х.: Композиция «Моей жизни» (сорок пять абзацев, каждый из которых состоит из сорока пяти предложений помимо вступительного) осталась неизменной в переведенной версии. Однако в процессе перехода с английского на русский книга не могла не поменяться с точки зрения контекста и бэкграунда. Теперь, когда «Моя жизнь» состоит из русских предложений, она, пускай даже немного, принадлежит к русской языковой культуре. У этой культуры долгая и глубокая история, предопределяющая нынешние воинственные империалистические настроения в России, –  короче говоря, эта культура радикально отличается от американской. Следовательно, несмотря на отличие русской языковой культуры (русской культуры в целом) от американской,  между русской и американской литературами есть и совпадения, которые, к тому же, они оказали друг на друга взаимное влияние. Благодаря вашим вопросам я начала размышлять о сходствах и различиях между русскими и американскими мемуарами и автобиографиями. Это достаточно значимые жанры для обеих традиций, но мне кажется, что русские автобиографии, как правило, меланхоличны, в то время как американские примеры жанра склонны давать надежду. Американские мемуары и автобиографии стремятся вдохновить человека на великие свершения, а русские – побуждают задуматься о судьбе.

Это, конечно, непростительное обобщение, вызванное во многом тем, что для ответа на вопрос я взяла с полки книги Аксакова и Герцена, которые обычно стоят рядом с «Детством, Отрочеством. Юностью» Толстого, «Моим детством» Горького, «Моей жизнью» Троцкого. Всё это – совершенно русские книги, несмотря на английский перевод. Поэтому, наверное, «Моя жизнь» навсегда останется американской книгой. Это неизбежно еще и потому, что, пускай автобиографичная, моя книга не столько о жизни, сколько о том, как её определяет языковая среда: лингвистические мотивы, заключенные во фразах ("Pretty is as pretty does"), неосознанные метафоры ("I’m pressed for time", "Tomorrow is a big day") или идиосинкратические сочетания слов ("things are peachy"), а также идеологически направленные высказывания. И, конечно же, вся информация, большая часть мыслей и знаний приходят к нам через язык. Мы становимся теми, кто мы есть, благодаря тому, что написано и сказано, в рамках контекста, в котором высказываются мысли. Сила языка постоянна и вездесуща с точки зрения становления личности. Мою жизнь начали «записывать» как только я родилась, и это придает термину «автобиография» несколько новое значение.

Независимо от того, является «Моя жизнь» американской книгой в России или её смогли превратить в русскую книгу, я безмерно благодарна Руслану Миронову за её перевод и «Носорогу» за то, что её напечатали.

В.К.: Находите ли вы связь между изменением восприятия американского читателя и усложняющимся (и осложняющимся) поэтическим письмом? Насколько хорошо вы знакомы со своим читателем?

Л.Х.: Это очень разные вопросы, и сначала я отвечу на второй (насколько хорошо я знакома со своим читателем), потому что ответ на него будет коротким. Я почти не думаю о читателях. Я всегда фокусируюсь на том, что передо мной: вещи (проблемы, трудности), о которых я размышляю (или с трудом могу думать) и инструменты, с помощью которых я могу выразить эти мысли – слова, фразы, грамматика, предложение, строфа и т.д. В течение более пятидесяти лет я писала, исполняя свои собственные замыслы. Книги, как их результат, представляют по большей части исследования, в течение которых (я надеюсь) мне встречались интересные вещи и совершались некоторые открытия. Как правило, я начинаю с вопроса или затруднения и трачу достаточно много времени на поиск композиции, которая подойдет для конкретной идеи. В процессе я делаю заметки, примеряю формы предложений, строки, виды строф. Я записываю отдельные предложения и фразы, объединяю их в абзацы или строфы – выбор между записью поэтической строкой и прозой всегда имеет внутренний смысл. Наверно, именно в этот момент я начинаю думать о читателе, о любом абстрактном читателе (а не определенной личности): все, что мотивирует и увлекает в процессе письма, скорее всего, может мотивировать и увлекать читателя. Литературные формы оказывают глубокое воздействие, в контексте разворачивающейся формы писатель и читатель являются равноправными участниками создания смыслов. И текст, и читатель зависят от формы.

Что касается первого вопроса, то изобилие вещей, которые людям (и, несомненно, другим биологическим видам) приходится воспринимать во все более быстром, постоянно меняющемся мире, не может не влиять на само восприятие; требования к нашей способности распознавать, понимать и откликаться на окружающий мир становятся все более высокими. Большую часть времени мы живем на краю бездны, получая бесконечное количество знаний и ощущений, некоторые из которых противоречивы или иным образом сбивают с толку. Теперь мы можем познавать и даже чувствовать более стремительно и более точно. Письмо, поскольку оно извлекает выгоду из новых человеческих ощущений и отражает их, не может не становиться более сложным. Или писатели и читатели, захлестнутые «реальностью», могут искать убежища в простых, знакомых и элементарных вещах. Сейчас я вижу, как литературное письмо зачастую обращается к несложным путям, а порой и к самой простоте: к поиску идентичности, поиску любви. Встречается и обращение к эсхатологическим темам, что типично во времена огромных социально-политических потрясений и перемен в культуре.

В.К: На мой взгляд, «Моя жизнь» – это книга о сложных и порой оставленных в «подвешенном состоянии» отношениях писателя с ускользающем: реальностью (или лучше сказать «реальностью»?) и, собственно, языком. Как вы думаете, какой облик принимает этот поиск в современном, прогрессивном и вездесущем мире технологий? Как технологии меняют само письмо?

Л.Х.: Технологии заявляют о своей важности на основе собственнического отношения к знаниям. Интернет утверждает, что у него есть всё. В первую очередь я имею в виду технологии, которые производят и распространяют информацию, как, например, Википедия, а также социальные сети. А с появлением искусственного интеллекта технологии призваны создавать знания и, возможно, вытеснять знания как таковые – знать то, что невозможно узнать. При этом реальность действительно становится «реальностью» – воображаемым или альтернативным космосом, который делит знания, но сохраняет большую его часть для себя, в том числе знания, которые нельзя познать. Но, честно говоря, я слишком стара, чтобы иметь отношение ко всему этому. За исключением электронной почты, я не пользуюсь социальными сетями – ни Facebook, ни Instagram, ни Twitter, ни чем-либо еще. Все это кажется мне ни чем иным, как игровым пространством: люди используют технологии, чтобы изобретать или рекламировать желаемое «я», раскручивать и транслировать интерпретации, требовать от людей времени и внимания, развития ложных форм сознания.

Но технологии, какими бы мощными они ни стали, тем не менее, являются новшеством, они очень молоды и полностью зависят от структур и систем, которые сами по себе становятся все более ненадежными. Технологии не могли бы существовать без электричества для их питания, а его количество, которое может быть произведено, ограничено, даже если бы все проводящие системы работали безотказно. Но прежде чем технологии выйдут из строя – если это произойдет, – они окажут глубокое влияние на материальные (и многие нематериальные, идеальные) реальности. Роботизированные программы теперь могут писать качественные студенческие работы, критические статьи и короткие рассказы на основе всего нескольких инструкций. Можно было бы приказать одной из этих программ «Написать короткое эссе о влиянии технологий на современную литературу», и результаты будут лучше, чем то, что я сейчас пишу вам.

Но что нам с этим делать? Стоит ли тревожиться? Учителя должны заботиться о том, чтобы их ученики не сдавали сочинения, написанные роботами вместо того, чтобы излагать собственные мысли. Однако я уже четыре года как бросила преподавать, поэтому мне все равно. Вещи, написанные роботами, не интересуют меня.

Впрочем, вы говорите о «современном, прогрессивном и вездесущем технологическом мире», и важно, чтобы я не упустила из виду термин «прогрессивный». Технологии, безусловно, могут предоставить разным сообществам непосредственные, практические, полезные инструменты, и, поскольку понятие «современного» все чаще диктуется диаспорами и меньшинством; сообщества людей, либо разделенные катастрофой, либо объединенные борьбой, используют технологии (социальные сети и многое другое), чтобы выживать. Это, однако, имеет мало общего с современной литературой, хотя очевидно, что технологии могут позволить людям распространять тексты – так сказать, публиковать их. И я знаю, что некоторые писатели используют поисковые системы в качестве источников лексики и фраз, гуглят, скажем: «Тополя, феминизм, Демокрит», а затем грабят результаты для работы, чтобы собрать из них предложения или строки. Я никогда так не делала, хотя, может быть, когда-нибудь решусь. Нечто подобное я исполняю с помощью книг, в том числе и словарей: там много хороших слов! Но использование этих систем для поиска лексики нельзя рассматривать как способ, с помощью которого технологии сегодня влияют на письмо. Впрочем, молодые писатели могут изучать другие технологические инструменты.

В.К.: Следите ли вы за деятельностью молодых американских авторов? Если да, кого бы вы могли выделить?

Л.Х.: Я стараюсь обращать внимание на работы молодых поэтов, но пандемия положила конец большинству местных поэтических чтений – чтениям в маленьких галереях или в гостиных (то, что мы называем «домашними чтениями»). СМИ не позволяют мне узнать многое из того, что происходит в Интернете, где многие молодые поэты публикуют свои произведения (так что здесь моя неприязнь к социальным сетям оказывается проблемой). Тем не менее, сразу приходят на ум несколько молодых и начинающих поэтов. Я включила троих из них в свой ответ на ваш вопрос об американских поэтах, с которыми, на мой взгляд, русские поэты и читатели захотели бы познакомиться: Коди-Роуз Клевиденс, Клэр Мари Станчек и Джейн Грегори. Среди них я сейчас «представлю» и двух других.

Коди-Роуз Клевиденс ворвались на американскую экспериментальную сцену в 2014 году со своей первой книгой «Beast Feast». Книга представляет собой амбициозный взгляд (и, возможно, нападение) на доминирующие системы производства знаний, которые эффективно контролируют мнение человека о «природе», эксплуатируя и разрушая естественную среду. Между тем сама эта среда чревата жестокостью, но и, по крайней мере, лишена хищнических политических и экономических мотивов. Клевиденс пишут шифрами, цифрами и невербальными кодами, а также английскими словами, фразами и предложениями, создавая затруднения, аналогичные тем, которые возникают в отношении порядков, структур и систем, подвергающихся критике. «Beast Feast» – великолепная книга. Она опирается на давнюю традицию пасторальной поэзии, хотя для Клевиденс природа виновна настолько же, насколько люди, которые ее опустошают, и не более виновна, чем самая великодушная любовь, с которой люди её встречают. Сборник «Beast Feast» прекрасен, бурен и правдив. Я преподавала его на университетских курсах, и, несмотря на его формальные трудности, студенты его любят. После «Beast Feast», Клевиденс опубликовали ещё три внушительные книги: «Flung Throne» (2018), «Listen My Friend», «This Is the Dream I Dreamed Last Night» (2021) и «Dearth & God’s Green Mirth» (2022).

Клэр Мари Станчек, Джейн Грегори и я вместе основали небольшое литературное издательство Nion Editions в 2015 году. Я очень хорошо знаю их самих и их творчество. Оба получили докторские степени в Калифорнийском университете в Беркли, где я с ними познакомилась.

Клэр Мари Станчек сосредоточила свои исследования на британских писательницах-романтиках, диссертация Джейн – о двух художницах-модернистках двадцатого века: поэтессе Элис Нотли и художнице Агнес Мартин. В некоторой степени отголоски их учености проявляются в их сборниках стихов, но лишь косвенно. Духи, если не образы, писательниц и мыслительниц прошлого передали Клэр Мари ощущение почти мистических подводных течений современной реальности. Это особенно заметно в ее волнующей, преследующей призраков книге 2020 года «Wyrd Bird». Ее предыдущие две книги – «Mouths» (2017) и «Oil Spell» (2018).

Как это было в случае с докторской диссертацией Джейн Грегори, в которой исследовались различные методы, с помощью которых Элис Нотли и Агнес Мартин отрицали мужскую власть над знаниями и смыслом и, таким образом, отвергали интеллектуальные методологии, с помощью которых эта власть утверждает и поддерживает себя, точно так же в своей поэзии Джейн демонстрирует, что замешательство, двусмысленность и ошибочность могут предоставить альтернативные основания для познания и поиска смысла. Там и щедрость, и страдание могут заставить задуматься о макрокосме и открыть для себя его самые значимые анклавы.

Как и Коди-Роуз Клевиденс, Линдси Чой предпочитают, чтобы к ним обращались с нейтральными местоимениями они/они/их. На сегодняшний день они опубликовали одну книгу стихов «Transverse», которая вышла в 2021 году. Скоро должна выйти вторая книга. Помимо того, что они – писатель (и кандидат наук), они еще и переводчик с корейского, шведского и английского языков. Как следует из названия, «Transverse» находится на границе и пороге перевода. Передается неизбежно косвенное, неполное и вместе с тем избыточное сообщение, которое не может не выявить незавершенное и вместе с тем наполненное существование. Можно назвать это царством призрачно-возвышенного, но это также царство социальной и физической материальности, требующее как лингвистической изобретательности, так и ответственности. Немногие поэты способны превратить сложность и сложное мышление в произведение утонченной красоты, но именно это Линдси Чой (или, как часто записывают, 최 Линдси) удалось исполнить в «Transverse».

Паоло Хавьер работает в различных медиа как поэт, создавая как звуковые записи, так и письменные книги, которые обычно включают произведения в смешанной технике (проза и поэзия, рисунки и карикатуры), а также вкрапления испанского и тагальского языков посреди английского. Еще Хавьер работает общественным куратором, проводит литературные и музыкальные мероприятия, а также коллоквиумы по колониализму (и антиколониализму) и американскому милитаризму (в основном на Филиппинах, где родился). Его первая книга, «60 lv bo(e)mbs», была опубликована в 2005 году, когда он был еще студентом. С тех пор он опубликовал три книги: «The Feeling is Actual» (2011), «Court of the Dragon» (2015) и «OBB (The Original Brown Boy: Last Gasp» (2021). Его работы можно описать как игривые, злые, дикие, уморительные, агрессивные и нежные, и всё это окажется правдой. Всё его творчество как будто бы движимо бесконечной энергией.

В.К.: Наш журнал в первую очередь посвящен молодой поэзии. Лин, что бы вы посоветовали молодым поэтам и поэтессам, которые только ищут свой голос и путь?

Л.Х.: Я не думаю, что у поэта есть один-единственный голос и путь. Субъективность – это источник энергии, а не идентичности. Каждый из нас существует в составе множества, извлекая выгоду из сложных, вечно прерывистых и часто противоречивых идей, чувств и точек зрения.

Пробуйте что угодно! Пробуйте всё!