Хендрик Джексон. На первом этаже войны вещей (перевод с немецкого Дмитрия Драгилёва)

КНЯЗЬ АРХАНГЕЛЬСК

теперь уже так далеки слава, столетие. обломок низложенный

снежинками украшены брови, едва ли кого-то увидишь.

лари с добром там внизу, хорошо упакованы

в синюю креповую бумагу, Варзина

морзянку шлет князю Архангельску, полозья режут его страну

равнину. Ченслер, Ченслер. 1000 километров

ехал на встречу с царем. соляные

скульптуры, раскроенный череп

мамонта. жесть, гигантские шины, колют вожди повстанцев

желтеющие ледовые комья, друг к другу примерзшие

погадки слёз, белые плиты осколочные, глыбы

и ветви в инее хлопяном

в неизвестности синих небес начертаны черные электросхемы.

своих предков чествует белый князь. на проспектах

платиновые штриховки, фасады-органы, в высь

вмерзшие ручьи и история

***

медведь напился, и дом напился, а я икну:

не пил! это не я! Правит не-я, белые дали

Север, утром – Архангельск. в огромном

                                                             городе утонув

я просыпаюсь, втроем, ты и справа от нас

                                                             незнакомая краля

проворна была она, льдинорождённая, вялые 

                                                             в отличие от нее

санки, воскресные… дети обрейгеленные, отголоски

                                                                                      их шерстяных

призывов в бескрайнем, гладком футляре. На приколе

                                                                                      траулеров ржавьё

и один и тот же мотив. солярка, базальта мерцание,

                                                                                      дома цвета морской волны в

крутящихся календарных валиках, окукливающихся вокруг.

                                                                                      ты хотел погасить

северное сияние в соцсетях. паровоз жалуется на эпоху.

                                                                                      некий Гектор

выкрикивает душу из тела, утешая роту дворовых

                                                                                      и нездоровых псин –

всегда наверх указывает социалистический лучевой

                                                                                      вектор.

какой-то час раскалённый, или скулёжный,

                                                             растрёпанный, вырванный.

еще раз приблизься, нагая, не призраки мы,

                                                             но с тобой здесь одно.

тебе приписываю голоса, в абсолют вмерзаю,

                                                             никак не вынырну

и просыпаюсь от холода, который струится

через окно

ВОЛГОГРАДСКИЙ ТРИПТИХ

I. Обезьянка

         По Дурсу Грюнбайну, мажорному зеленоногу

мартышке на выставочном плакате

         в волгоградском торговом центре:

такие дешевые кандалы бывают только на шеях

                                                                        бульдогов

в предместьях, такое фальшивое серебро

                   не встретишь в местных витринах.

истерзанная мартышка как на средневековой

                          ярмарке (ободрана шерсть,

слабые лапки) к этим красным глазам сам

                                Брейгель не смог бы

удачнее примешать страдание всякой твари.

                          истерически бушует поблизости

игровая площадка, где неуклюже и грустно

                          топчется ряженый «кенгуру».

мартышка взор потупляет среди всего этого

         светового буйства, пленница фотоснимка

вздыхая, роняет ядро кандальное до самого дна

                                 сквозь пристрелянные этажи

II. Черепахи

         После глотка глинтвейна особенно одиноко

броненосцам и их эскадрам на первом этаже

                                                                    войны вещей:

взгорбленные шлемы рогатые сложены

                          неуклюже, брюхо к брюху

так теплее в свете кутузки, их кожа ползет

                                негибко, шеи вверх косо

словно там воздух менее плотный, и прохожие –

                                      черные круглые ядра –

тащат себя мимо, готовые стать фотоснимками

                                для глаз холодных и мертвых

комендатура сопротивляется, орешки крепкие,

                                      желто-серая мозаика

химическая чистка Немецкая жирно подмигивает,

                                                        падают капли, вода

придает пресным геронтократическим

                                движениям флёр элегантности

а тот – молодит многолетнее ожидание, с мягким

                                                        прищуром глаз

III. Нога

         В минорном ладу, в черно-белом и от ноги исходящем,

         от некой детали

пальцам, жирным и голым, пористым,

         изрешеченным, сцепленным прочно с камнем:

тени как вороны селятся вдоль безбрежной руки,

                                пока комары ночные как искры

опадают к долине, где дальние силуэты домов –

                                                           ангелов изваяния –

в длинном ряду стоят, бумажно-угольные в сумерках

                                                           декабря. пурпурно сверкает

ротонда, украдкой вползает в пейзаж златой куполок

                                                                             с правого края.

все эти цепи-столбы-колонны мерцают бездомно.

                                                           меч и радиовышка

шлют красные сигналы трубам, башням –

                                                           nemtsy! лоция в никуда, нога

не заметит, как один матрос, мрачно сердце его,

                                                           тяжелую цепь мартышкину

так подбросит, чтобы этот ночной комок из тросов

                                                                             прикрыл соски