Чарльз Резникофф. Стихи 1918-1930-хх годов (перевод с английского Дмитрия Кузьмина, предисловие Владимира Кошелева)

ЧАРЛЬЗ РЕЗНИКОФФ (И) СЕГОДНЯ

Поэзия Чарльза Резникоффа (1894–1976) пришла к русскому читателю не так давно: сперва благодаря публикациям Дмитрия Кузьмина на рубеже 1990–2000-х годов, а затем когда в 2016 году грандиозная поэма «Холокост» была издана по-русски в переводе Андрея Сен-Сенькова под редакцией Станислава Львовского (СПб.: Порядок слов, 2016. – 144 с.). И сейчас эта поэзия вновь кажется актуальной – в тот момент, когда история безо всякого стеснения обнажает когти против отдельного человека и грозит новым разрывом в культурном диалоге.

Родившийся в семье русских евреев, эмигрировавших в конце позапрошлого века в США, Резникофф, как пишет Илья Кукулин, «чувствовал свою уязвимость – не чуждость, а именно уязвимость – в американском обществе». Уязвимость как таковая оказывается одним из важнейших ощущений, передаваемых поэтом – иногда в развёрнутом нарративе, но чаще – буквально одним штрихом. Резникофф начинал как минималист, его опыт работы с малой формой оказался востребован несколькими поколениями. На первый план в резникоффских стихах выступают мелочи жизни и банальные случайности, неожиданно укрупняясь с тотальным растворением окружающего фона:

   Котёнок, расплющенный колёсами,

   больше тебе не прятаться за мусорными ящиками.

Балансируя между бесстрастным описательным аналитизмом и осторожным подсвечиванием поэтического веса тех или иных деталей, Резникофф выстраивает неброское, но глубоко самобытное высказывание, в котором есть тщательно дозированы и социальный пафос, и герметизм интроспекции. Дмитрий Голынко-Вольфсон в своих размышлениях о поздней модернистской и постмодернистской поэзии упоминает и Резникоффа, распространяя на его поэтику такое свойство, как «ощутимость». Эта ощутимость в сочетании с краткостью делает Резникоффа одним из заметных провозвестников англоязычного хайку в его уже обособленном от японских корней развитии – и, возможно, этот опыт ёмкой краткости будет полезен и молодой русской поэзии, ищущей новые возможности сопротивления. А о том, что поздний Резникофф, со своими крупноформатными документальными поэмами, напрямую предшествует вторжению документального начала в новейшую русскую поэзию, говорилось уже не раз – и теперь мы вправе увидеть след этого влияния на новом витке русской поэтической документалистики – например, в таких текстах, как «Монологи россиян» Марии Малиновской или стихотворения Дмитрия Герчикова, фиксирующие действительность посредством тех словесных форм, которые позволяют уловить и отразить насилие. Да и более чем полувековая творческая карьера Резникоффа, полубезвестная, почти подпольная, в непростых отношениях с собственной идентичностью и окружающим обществом, тоже намекает на многое из нашей собственной культурной истории.

В этих стихах простых и, так сказать, соразмерных человеку, есть нота того стоицизма, который помогает продержаться против наступающего зла.

– Владимир Кошелев

СТИХИ 1918-1930-Х ГГ.

***

Я закончил работу и стою, опершись на подоконник,

глядя на мокрые деревья.

Дождь прошёл, блестят влажные мостовые.

На голых веточках

рядами, словно почки, сверкают капли.

***

Ты пела, двигалась горделиво

передо мной, ломающим голову, кто ты.

И вдруг я вспомнил, Мессалина.

***

Скорбеть ли нам о вас, убитых и замученных,

если мы твёрдо знаем: вы не могли умереть, не завершив работы?

Разве стальная коса, гуляя по траве, остановит цветенье цветка?

***

Непрестанно

пальцы твоих мыслей

лепят твоё лицо.

Совершенно

волны твоих мыслей

разглаживают твоё лицо.

***

В кухне на полке пыльные пузырьки с лекарствами;

она громоздится под простынёй в своей комнате,

неловкие шаги входящих к ней мужчин и женщин.

***

Девчонки перекрикивают шум станков,

она ловит их слова, краснея.

Скоро и она

будет бойка на язык.

***

Котёнок, расплющенный колёсами,

больше тебе не прятаться за мусорными ящиками.

***

На улицах, у подножия высоких домов, жадно играют дети,

всё время помня о часах – домашних кошках, лакающих время.

***

И вдруг мы заметили, что кругом темнота.

Тогда мы вошли в дом и зажгли свет.

Разговор не вязался и мало-помалу сошёл на нет.

Наконец, мы пожелали друг другу доброй ночи и отправились

                                                                                                           по своим комнатам.

В доме и вокруг легла темнота, чёрная мгла;

и каждый в своей кровати вёл беззвучный разговор с самим собой.

В ГОСТЯХ

1

Почти полночь. «Спокойной ночи». – «Спокойной ночи».

Закрываю за собой тяжёлую дверь.

Тёмный двор пахнет прошедшим дождём.

О чём мы говорили?

2

Откинувшись, он полулежит на диване. Я говорю. Его пальцы теребят

                                                                                                               купальный халат.

Я говорю. Я выворачиваю душу.

Сдержанное презрение в его отведённом в сторону взгляде.

ПОХОРОНЫ В ГЕТТО

В сопровождении домочадцев – потрёпанных мужчин, спотыкающихся

                                                                                                              о каждый камень,

И детей с покрасневшими, уродливыми от слёз лицами, красными глазами

                                                                                                                          и веками, –

На чёрных дрогах в чёрном гробу старик.

Незачем больше тайком тосковать,

что нет у детей его сил пойти по пути, которым хотел он пойти –

и не было сил.

***

Их жилец приехал в Америку, оставив дома жену и детей.

Всё время сидел за столом, над «Английским для начинающих».

В минуту жалости она стала помогать ему.

Однажды, когда её мать вышла за покупками, он взял её пальцы и погладил.

Она вырвала руку и попыталась продолжить урок, как будто ничего

                                                                                                                     не случилось.

Но сердце её стучало.

Она решила ничего не говорить матери, чтобы не тревожить её.

Может быть, это он так выказывал свою благодарность. К тому же ей

                                                                                                                      было стыдно.

На другой день он сел за урок, как ни в чём не бывало;

дальше занятия шли гладко, даже когда её матери не было дома.

Однажды вечером она почти танцевала по кухне, делая обычную работу:

утром сдан последний экзамен, школа кончилась, впереди летние каникулы.

Днём она гуляла в Центральном парке. Девочки щебетали на лужайке,

                                                                                  шумливые, словно птицы на заре.

После ужина снова был урок.

Её лицо сияло, глаза блестели. Она смеялась и в учительском рвении

                                                                                                 приближала лицо к нему.

Мать собралась глотнуть свежего воздуха после целого дня за прилавком.

«На улице так хорошо, почему ты не выходишь?» – «Я скоро закончу, мама».

Его рука лежала на спинке стула. Он прижал её к себе. Она вырывалась,

отводя голову как можно дальше. Он целовал и целовал её шею, его руки

                                                                                                            сжимали её плечи.

Вдруг она обмякла. Он отпустил её. Она смотрела на него, раскрыв рот,

                                                                                                                     тяжело дыша.

Затем вскочила, оттолкнув стул, и выбежала за дверь.

Она сама поражалась, как это ей удалось не упасть, с такой скоростью

                                                                                                          сбегая по лестнице.

***

Болезнь отступила, но он ещё был в постели.

В окне, когда временами оттаивало стекло,

он видел облака и большую ветку.

Птицы летали по небу,

воробей прыгал с веточки на веточку.

Он наблюдал, тихий, словно ветка,

ему казалось, что кровь его застыла, как древесный сок.

И любое движение его рук или тела

было медленным, словно у ветки в сумерках.

А родители думали, что он ещё просто слишком слаб.

В марте он был уже на ногах. Заходя в комнату,

он часто на несколько минут останавливался у окна, глядя на дерево.

Он наблюдал за появлением почек, и листьев, за тем, как они вырастают,

                                                                                                         желтеют и облетают.

Родители разорились. Пришлось продавать дом и уезжать.

Он поднялся в свою комнату в последний раз.

Ствол, ветви большие и малые пребывали в покое.

Он думал: Дерево соразмерно... всё в нём растёт... должным образом...

                                                    меняясь с годами... Так и жизнь моя... и все жизни.

Он сбежал по лестнице, счáстливо напевая.

Отец сказал: «Столько горя, – а он поёт».

***

Воробьи на рассвете

пронзительно кричат на одной ноте.

Разве можно овладеть мелодией

в уличном гаме?

***

Чёртовы часы!

Тик-так, тик-так, живей, живей!

Эти пустяковины-секунды всё капают да капают

в ванну твоей жизни,

пока та не переполнится –

и всё хлынет вон,

в сточную трубу смерти.

Тикают, словно взбесились, – а какое славное утро,

солнышко, Господи, из всех, кто ни жил на Земле,

только к Иисусу Господь преклонил своё ухо, –

где ж мне надеяться, что Он станет слушать меня?

ГОРОЖАНИН

О кустах и деревьях я знаю немного:

я встречал их во дворах и на улицах,

отираться рядом с ними – пойдут дурные слухи.

А смотреть на них мне приятно,

и думать, как запутана моя жизнь.

Ведь познание, кажется, когда-то росло на дереве?

СТРОИТЕЛЬНЫЙ БУМ

Ивовая аллея никуда не ведёт:

начинается от чистой стены нового многоквартирного дома

и теряется среди коттеджей на продажу.

Между деревьями валяется разбросанный строительный мусор.

Чтó до этого хаоса цветущим ветвям!

Но деревья такие маленькие рядом с новыми зданиями.

Их вырубят.

Красота не спасёт их.

***

И узрел Господь Адама

среди города, где нет ни цветов, ни полей, ни деревьев,

и не на чем отдохнуть взгляду.

И ниспослал ему Еву,

чтобы заменила ему всё это.

Поистине, ничто не украсит пространство

лучше, чем прекрасная женщина!

РИТОРИЧЕСКОЕ

Вот и опустели улицы, ещё час назад запруженные толпой.

Кто их выметет – подобно тому,

как вороньё подбирало падаль за армиями былого?

– Ветры ночи.

***

Весь день тротуары черны от дождя,

но в нашей тёплой и светлой

комнате: «Слава Тебе,

Господи!» – твержу про себя,

и, безмолвно: «Аминь!» –

отвечаешь ты.

***

Наш соловей – часы,

наш жаворонок,

вспорхнув на каминную полку,

поёт так упорно...

О, это хищная птица!

***

Ты спрашиваешь меня о планах, которые я строил прошлой ночью

из стали и гранита?

Не знаю, должно быть, их растопило солнце,

а может, развеял этот ветерок.

***

Солнце бликует на мелкой волне залива, живая изгородь

                                                                                             покрывается листочками, –

приучаю себя довольствоваться этим.

***

Среди груды битых кирпичей и штукатурки

лежит потолочная балка, всё ещё – среди мусора – оставаясь собой.

***

Голубое небо, песчаное дно – и полоска воды кажется совсем зелёной.

Вокруг разбросаны обрывки газет, консервные банки, старый матрас,

                                                                                                                    палки и камни.

Что-то разъест терпеливая вода, что-то укроет терпеливый мох.