Александр Уланов. Словом тенью: три эссе о поэзии и фотографии

СЛОВОМ ТЕНЬЮ

Фотография возникает из встречи пепла и света. Если она удалась — в ней не столько предмет, сколько его связи, возможности, превращения. Но и стихотворение, встреча взгляда и памяти, направлено на это.

Поэзия все более за гранью зрительной представимости («ассирийские крылья стрекоз, / переборы коленчатой тьмы» сказано Мандельштамом уже больше ста лет назад), работая с ассоциациями знаков. Фотография все более за гранью словесной представимости (бессмысленно пояснять, что на фотографии Франчески Вудман девушка в белом платье, присевшая на корточки), работая со зрительными ассоциациями. Но поэзия и фотография встречаются в сложности и подвижности смысловых течений. Богатство предметности остается в их основе.

Не фиксация, не бальзамирование, но расширение восприятия и существования. Необходимая работа воображения — не бегство в то, чего нет, а способность быть более в том, что есть.

Фотография — ответ предметам на их языке. Стихотворение — ответ словам языка. Помочь предметам и знакам развернуться.

На фотографии предметы говорят сами за себя. Поясняют и раскрывают друг друга. Дают возможность слушать их многообразие и разнообразие — а не наши переживания. Но и поэзия ушла от самовыражения. И в стихе, и в фотографии интересны не личность автора, а личный взгляд.

И поэзия, и фотография основаны на умении вглядываться — поэтому не удивительно, что так много поэтов не ограничиваются словами. Аркадий Драгомощенко, Иван Жданов, Алексей Парщиков, Андрей Сен-Сеньков, Андрей Черкасов, Александр Фролов... (Возможно, и многим фотографам не помешало бы писать стихи, как это делал Минор Мартин Уайт. Это помогло бы им освободиться от чистой репрезентативности. Что более уныло — повествовательная поэзия или повествовательная фотография?)

В фотографии, как в речи, такое же различие между направленным на коммуникацию и направленным на поиск. Фото на паспорте — аналог инструкции к стиральной машине. Но будем говорить о более индивидуальном (фото на паспорте не индивидуально, вписывая сфотографированного в безличный круг отношений с государством).

Современная поэзия все более для глаза, чем для слуха. Фотография и стихотворение даны сразу целиком, но только потенциально. Воспринимающий свободен медленно двигаться в их пространстве, раскрывая детали, актуализируя событие встречи со смыслами. Драгомощенко говорил в интервью, что перестал ходить в кино. Возможно, кино (не всегда, но во многих случаях) слишком торопится показать / рассказать что-то еще, не позволяя задержаться или вернуться.

А еще есть живопись — скорее не взгляд, а мысль о взгляде.

Язык в распоряжении всякого, и всякий может нажать на кнопку фотоаппарата. Дальше только работа самого человека — насколько он сможет сопоставлять, отойти от очевидного, искать, встретить.

Фотографии никогда не дотянуться до предмета во всей его ощутимости, она всегда остается меньше, ей остается только попробовать одновременно стать больше предмета. Сказанное в поэзии никогда не передает мысль полностью — но может добавить к ней. Сфотографировать то, что сфотографировать невозможно — психологическую реальность. Говорить о том, о чем невозможно сказать.

КОННИ ИМБОДЕН

Тело как разрыв или пролом в темноте. Пролом темноты в теле. Тело как обрывок пространства. Обрывок света. Тело из царапин, из ран. Наползание цвета на тело. Белая пленка делает его не чистым, а мертвым. Не исцарапанное будто и не живо. Но и царапины — грязь.

Лицо всплывает из холода, и тело в крови — своей? чужой? убийства? перевязки раны? Человек постоянно в огне. Чаще не полыхающем-оранжевом, а тлеющем, красном, текущем на границе серо-зеленоватого пепла.

Под искажающим, уродующим давлением. Страшное, в котором мы всегда. Царапины страха обматывают. И страх пугает других. Ужас зубов, из которых растут новые зубы. Зубов, ломающих себя, вгрызающихся в себя. Живое, но уже разрубленное — и пока даже не заметившее удара. Так незаметно для человека умирает в нем свобода.

«В то время, когда были сделаны эти изображения, у меня не было никаких кризисов; напротив, я была вполне довольна тем, как складывалась моя карьера, и в моей жизни не было никакой тревоги». Боль и тревога — только честность, достаточно не закрывать глаза.

Исцарапанный взгляд склоняется над спокойствием, пытаясь понять, живо ли оно. Жить в разломанности, искажении, страхе. Находить красоту и спокойствие, несмотря на них. Отыскивать живое среди мертвого. Встреча людей всегда проходит сквозь кровь и грязь, через противодействие мира. Остается оставаться спокойными к этому — и волнующимися друг к другу.

Тело — течение, вода тоже. В тоску именно погружаются. Тело в плавании. Пойманное пятнами, сеткой царапин, плывущим вокруг мусором. Деформирующееся так, что исчезает рука или голова. У тела свои разрывы — сквозь них сквозит красный, а серый охватывает снаружи. Вода придает погруженному холодные тона — мертвая вода? но в ней бегут живые блики.

Вышедшее из воды тело иссушается и разъедается светом. Превращается в картон, горит и обугливается. Но оставшееся над водой может говорить и слышать. А свет берет не главное — только то, что попалось ему. Тело, оборванное блеском. Тело, выбрасывающее себя в блеск. Становящееся лучом. Застывающее светом.

Вторая голова, растущая из груди вперед, а не вверх. «Конфронтация с плотью в неопознанной форме заставляет нас чувствовать себя неуютно. Мы не знаем, на что мы смотрим, но мы знаем, что это человек». Тело — самый странный плод, медленно растущий из человека. Граница тела очень размыта. Есть расстояние, на котором уже чувствуется чужое приближение, касание. Тело может и стать прозрачным — чтобы дать выявиться другому.

Светлая часть тела может отделиться от исцарапанной, запятнанной — но жесты у них сходные. Лицо порой — маска себя. Что если за кожей другая кожа, за ней третья и еще неизвестно сколько — есть ли что-то внутри? встречается ли оно хоть как-то с миром? Или тело пусто, как оболочка манекена. Или человек состоит из кусков тела и кусков манекена, в ком-то манекена больше. Руки стремятся разъединить то, что соединяют губы. Насколько чуждыми друг другу могут быть части одного тела. Так приходит болезнь. Но и пробуждение — навстречу.

Она говорит о технике, работе с искажающей оптикой воды, разрушением амальгамы, с тем, как различные линии внутри тела могут перекликаться друг с другом, об ассоциациях, связанных с капюшоном в культуре. Ничего об ужасе и нежности. Зачем, если они всегда здесь.

Тела, перетекающие друг в друга, еще не нашедшие свою границу, не ставшие собой.

Тела, в которых другие. В одежде других тел. Память. Но можно ли стать собой без нее? без прошедшего? Тело растет из памяти, ее геологических напластований — но эти слои могут сдвинуться. Разваливающееся на полосы — или забинтованное ими? Тело — пространство под давлением других пространств извне и изнутри.

Отражения и их скольжение. Их нарушения. Видно в зеркале за фигурой — но и сквозь стекло перед ней. Зажатость отражениями. Зеркало всегда разбито. Раскалывающая на мелкие кусочки тоска. Осколок человека, обнимающий другой осколок. Слишком расколотые и слишком индивидуальные — к счастью, не мифы. Лицо или фигура всегда несут что-то еще, в миф не укладывающееся.

Порой крик — самое определенное, оставшееся у человека. Но не только Фрэнсис Бэкон — не только крик и безобразное. Есть прорывы цвета и вóлны тканей. В них тело течет, не расколотое. В превращениях тела следование скорее Андре Кертешу. «Я никогда не могла представить себе эти образы, пока не увидела их через объектив — они слишком сложны, чтобы я могла представить их заранее. Скорее, они возникают в процессе рассмотрения формы, линии и формы, видимых в различных слоях, и попыток скомпоновать эти элементы таким образом, чтобы это имело визуальный смысл». Те импульсы, которые не высказать и не увидеть, но к которым приближаться и приблизиться образами и словами. Представляя, разыгрывая.

Вода меняет вошедшее в нее и захваченное ею. Она — перебегающие блики и заливающая тьма. Спящая в воде. Страх и спокойствие. Медленно уплывая, держит лицо над водой. Прядет себя из бликов. Всплывшей ладонью касаясь тишины воздуха. Из погружения приходит лес. Обнаженность — гораздо более беззащитность, чем красота. Становится красотой, где меньше доступа страху. И страх — не безнадежность.

Взгляд сквозь процарапанную тьму. Без страха обнаруживать в себе множество. Потеряна ли половина лица, почерневшая в темноте? Человек обнимает себя, пытается удержать себя от разлома — или за ним кто-то, кто еще глубже. Свет становится перьями. Различие мягкости кожи — и мягкости меха, водорослей, за которыми может быть металл, дерево, камень. «Формы тела могут быть одновременно твердыми, а затем исчезать по краям, скрывая то, что может быть спереди, а что сзади, изгибаясь и связываясь необычным образом, но неясно, как именно».

Дробность пятен красок продолжает расколотость зеркала. Но краски в то же время текут и смешиваются. Течение элегантно. Подвижность эротична. В плавности нежность. Сам момент поворота, перемены становится чем-то еще. Новизна — танец. Сгиб ткани — луч. «Каждая форма переопределяет и трансформирует другую». Боль встречи и мягкость встречи. Всегда встречаются только части. Рука с плечом, губы с лицом. Рост — тоже искажение (как шаг — потеря равновесия).

ФРАНТИШЕК ДРТИКОЛ

Как бы человек ни сворачивался, ему не стать круглым. Как бы ни выпрямлялся — не стать прямым. Всегда неполнота, ведущая дальше. Лишь опираясь на предложенный ровный изгиб — или отталкиваясь от него. Краска тела никогда не ровная. Предмет или тень гораздо однотоннее.

Волна человека — его перемены, его попытки настроиться на волну другого. Двойственность волны-частицы, которая одновременно здесь и где-то еще. Тело может уноситься волной теней, может создавать свою волну. Человек — вертикальные волны, не волнение поверхности, а волнение волн. И может быть, волны вокруг — тени других тел.

Спокойная открытость тела — как открытость речи и взгляда. Обнаженность как знак не покорности, а неприручаемости. Свободы от чуждого.

Грусть напряженного рта и веселье распрямившейся пружины. Языки теней черным пламенем, и между ними белое пламя рук. Лучи обнаженности, улыбка пространства. Тело умеет смотреть грудью, подрывая своим присутствием всякую конструкцию строем идущих балок.

Ведущий себя путь, движение, идущее изнутри, не чтобы привлечь кого-то — но, может быть, свободно кому-то открытое, к кому-то направленное. Колодец света. В попытке удержать падающее держать перед собой свою границу — или свой выход. Где человек в броске вперед соединяется со своей тенью. Находя опору не в событии (со-бытии), в которое он вовлечен, а в самом себе. Выпрямившись или оглянувшись двоящейся тенью, человек затем выходит из нее. Движение тела — тоже мысль.

Шаг — подгибающий оставленное позади колено или выбрасывающий себя вперед дальше, чем тело может. Круг, замкнутый телом, целен — и одновременно может быть разомкнут в любой момент. Шаг, и раскинуты поднятые руки — тело как Х, всегда неизвестное, не твердое Т распятия.

В серию «этюды движения» входит и лежащая — сохраненным в ней прошлым движением и готовящимся будущим. Ноги — даже лежащие — бег. В каждой фигуре на этих фотографиях — длительность бега. И женщина — более бег, чем мужчина.

Свет вместе с телом навстречу. Четкость теней обостряет эмоцию, не делая ее более отчетливой. Свет как прикосновение — помогает увидеть, насколько живо то, что под ним. Свет между теней — пламя, в котором тело горит, не сгорая. Криволинейные тени фона становятся просветами между тел.

Он из тех, кто помог телу стать лицом. Прежде обнаженности был нужен сюжет для оправдания. Саломея, гарем, суд над Фриной. От Саломеи и ему не удалось удержаться. Но он увидел, что тело говорит само, гораздо больше и неопределеннее. Только чтобы услышать его — необходима и доля иронии. Ему случалось и себя представлять в облике древнеегипетского писца из Лувра, и Христа на кресте заменять обнаженной девушкой. Кубизм, экспрессионизм, абстракция — он со всеми и ни с кем.

Эротика не соблазна, а гибкости и скорости. Отказ кого-то изображать из себя ради другого. Никаких длинных волос — чтобы не зацепиться в беге или полете. Острота ключиц и ребер, локтей и запястий. Естественность открытости. Каждое свободное движение — это уже танец. Разрыв фона — возможность пути дальше — поднимается от бедер лежащей. Но только у вставшей или бегущей тень может быть больше нее.

Геометрия предметов предлагает модели движений. Напоминает о том, что любовь не только безумие, но и максимально возможная точность. Но любовь — более скорость, чем пребывание. Кривые тела создают свой ритм — наклоненный, криволинейный, шагающий — и исчезают в нем.

Она — воздух горных лугов или скалистого берега. Она может позволить тени увеличить ее жест — потому что внутри увеличенного остается она сама, перемена. Она — канатоходец и на ровной земле. Держащаяся за тень каната. Ежеминутно рождающаяся из себя. В ежесекундном напряжении ей находить опору внутри — а когда эта опора есть, можно и опереться на попавшееся встреченное. Ее копье — разлом. Она не производит впечатление, не дарит покой — увлекает скоростью течения. Не страшно быть под черным шаром — успеет уклониться в последнюю секунду. Можно играть на флейте-сиринге среди акульих плавников.

Тело, оставаясь собой в легкости, все более становится движением сознания. Модель уже недостаточна. Он сам создает тела. Но они остаются телами, возможностью — в возможном пейзаже из стекла, песка, камней. Силуэт — проекция, мысль, требующая других мыслей, других проекций. Тонкость — лучший ответ тяжести мира. Вырезанный контур — чистота динамики. То, чем хочется быть — хотя иногда удается. Существующая воображаемая фотография реализующегося воображения. Та, кто прыгает в вихрь — или выброшена из него — подброшена им.

На единственной фотографии, где женщина с мужчиной — они вдвоем уходят в женскую тьму. Даже если силуэт черен — горит его взмах.