Олег Юрьев. Из книги рассказов «Франкфуртский бык» (с комментарием Валерия Шубинского и Татьяны Баскаковой)

В «Издательстве Яромира Хладика» опубликована книга рассказов Олега Юрьева «Франкфуртский бык». В поддержку издания «Флаги» публикуют два отрывка из книги, а также выдержки из предисловия Валерия Шубинского и послесловия Татьяны Баскаковой к «Франкфуртскому быку».

Заказать книгу в издательстве

ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ ВАЛЕРИЯ ШУБИНСКОГО «ЧТО ТЫ ЕСТЬ И ЧТО ТЫ САМ» К КНИГЕ РАССКАЗОВ ОЛЕГА ЮРЬЕВА 

…Для многих читателей начала XXI века Юрьев был прежде всего прозаиком; спустя десятилетие заслуженная слава Юрьева-поэта (и эссеиста – именно в это время он активнее всего работает в этом качестве) во многом затмевает его прозу. Тем более что она все еще ждет достойного издания: книга рассказов «Франкфуртский бык» вышла в 1996 году в небольшом и малоизвестном издательстве братьев Захариади, романы «Полуостров Жидятин» (2000) и «Новый Голем, или Война стариков и детей» (2004) – в издательстве «Гешарим / Мосты культуры», для которого художественная словесность не является профильной, а роман «Винета» (который сам Юрьев считал едва ли не главной своей книгой в прозе) до сих пор вышел отдельным изданием только в немецком переводе.

Такова внешняя сторона. Но есть и другие факторы, влияющие на восприятие, о которых сам Юрьев говорил в 2004 году:

«Некоторая особенность моей авторской психики, затрудняющая, вполне вероятно, привыкание ко мне как к автору, заключается в том, что, вообще-то, я каждый раз сочиняю не просто другую книгу, а как бы другую литературу, существующую по законам, несколько (или существенно) отличным от законодательства предыдущих книг. Поэтому кто меня полюбил по одной книге, легко может разлюбить по следующей. Это грустно, но с этим ничего не поделать. Оно уже и с пьесами было так – каждая следующая была не столько другой пьесой, сколько немножко другой драматургией, а в прозе это свойство еще и усилилось. Если добавить сюда стихи, то картина и на следующем уровне получается довольно разрозненная: есть люди, которые любят мои стихи и абсолютно равнодушны к пьесам и прозе, любители пьес (а это, вероятно, в основном театральные люди, которые остальной литературой все равно не очень интересуются) могут пожимать плечами на стихи и удивляться романам. Ну и так далее, во всех возможных сочетаниях. Обращая присущую мне некоторую безобидную язвительность на себя самого, я бы мог сказать, что, в сущности, я даже не писатель, а национальная литература какой-нибудь очень небольшой страны. Типа Лихтенштейн».

Поэтому говорить о прозе Юрьева в целом очень трудно: это действительно мир с очень изменчивыми правилами существования, как на уровне подхода к фразе, так и на уровне общей структуры текста. Но это не значит, что в нем нет никаких эстетических и философских констант, сквозных сюжетов и даже постоянных персонажей.

ИЗ РАССКАЗА «КАЧЕЛИ»

Дочь: ...окно заклеено вощеной бумагой, но если выключить свет и отогнуть уголок, то сквозь пыльный холод стекла видны треугольный речной отблеск и неплотно укатанный лунный пух по-над покатым мостом. По мосту катит, понюхивая в разные стороны передом, молочносерый опель-кадет с незажженными фарами. Я не боюсь за сестру – у нее есть служебный бункер с граммофоном и личный пропуск на старое еврейское кладбище, где можно стоять, когда особо бомбят. Не может не быть пропуска – она казенный человек, ее возят с-работына-работу и дают тушенки, и желудевого кофе с кофеином, и настоящего искусственного меда. Но она ни разу еще не стояла на этом кладбище – если ей не в ночную, отсыпается дома, за ширмой. Лежит в трусах и лифчике на спине, короткие белые волны остановлены головной сеткой, в носу что-то поскрипывает, и длинные кисти в золоченых браслетках вздрагивают по обе стороны кровати. Согнутые ноги поставлены на покрывало ступнями и то сдвигаются, то раздвигаются, едва касаясь одна другой наверху, как будто она дышит ногами. Ей все равно – у нее жених на русском фронте. Мама ей все бумаги вычистила до основания лет еще десять назад, так он ее полюбил. А для меня удалось только третью степень сделать, – так он сказал, – «фотку же никуда не денешь, голубка, при всем том и так далее. Пусть пока дома тихонечко сидит, там подумаем и окончательно решим». А мне так туда хочется, на кладбище, хотя бы только раз, когда голубые лучи скрещаются в жирном вертикальном небе, и грохот стоит как бы где-то возле, отдельный, и куски города поднимаются вверх по лучам, а падают куда-то сами по себе – беззвучно, невидимо. Но – никогда сюда, за низкую скобленую стену, на скользкую поляну, освобожденную солдатами от лишайных камней, на поляну, где выдыхают полосатый пар из сосущих ртов рослые старухи в серебристых пальто, и неподвижно-улыбчивые от коротковолновых голов до скрещенных на горле лисьих мордок юные дамы сталкивают руки в муфтах, как поезда в туннелях, и молча подпрыгивают на месте коротковолосые голошеие дети. Но кто туда меня пустит, меня? – мама поет под землей в «Золоте Рейна», сестра печатает ночные протоколы, а я с третьей степенью стою у окна и отлизываю уголок – правый сверху, он как лакричный. Меня не пустят на это кладбище постоять, и папу тоже не пустят, тем более, его скоро уже десять лет, как нет и не было – он зашнуровывает, близоруко сидя на железной кровати, свои американские ботинки высотой по середину голени. Ему уже тоже пора – ну давай же, мы ждем.

ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ:

Проблематизация исторического хронотопа особенно бросается в глаза в рассказе «Качели», которому предпослано три эпиграфа – из Якова Друскина, Аронзона и Целана. Две сестры в нацистской Германии (обладательницы типично «арийской» и «неарийской» внешности, целановские «Маргарита» и «Суламифь»; первой удалось выправить «чистый паспорт», второй – лишь статус «мишлинга третьей степени»), дочери «английского летчика» (вероятно, еврея), участвующего в бомбардировках германских городов. Но этот сам по себе драматичный сюжет поглощается непредсказуемой стихией фантастического сна – или отражается в сложной системе зеркал. Отец участвует в каких-то бесконечных войнах, идущих в разные времена в Европе, Израиле и России. Россия в этом сюжете – «маленькая страна на северо-востоке, откуда мы приехали. Говорят, продолжается осада Казани»

Еврейское кладбище во Франкфурте. Сюда, на разоренное кладбище, приходили в конце войны жители Франкфурта во время бомбежек: верили, что сюда не падают бомбы. И действительно – ни одна не упала

Вход на Еврейское кладбище во Франкфурте

ИЗ РАССКАЗА «ФРАНКФУРТСКИЙ БЫК»

Вторника, дня четвертого Иуния, лета 1640. Опосле того как бык, коий на Жидовском кладбище ходит, некаких обывательских детей люто поизранил и реченные обыватели об сатисфакции испросили: постановлено было, дабы Жидам таково поступати – с потерпевшими во всем, что до пени относится, сговоритися, оного же Быка согласно свежеизданного указа Совета ни на сторону сводити, ни в укромах зхороняти, но расстрелянию подвергнути и штраф в 50 цесарских талеров взыскати. Nota aedem diem. Сей декрет в исполнение приведен, и реченный бык тремя стрельцами в четыре стреляния умерщвлен.

– Франкфуртская хроника

Бык: ...трава исколет мне внутренние ноздри и внешние кольца глаз, когда я наклоню лицо к сухой кислосладкой земле. Моя грузная, короткобедрая тень расплавится в рыжей волне. С растресканной шеи подскочат сизометаллические слепни (не литые, как шмели с их электрическими очами, не туго набитые и свалянные, как шерстяные стрежни шершней, не вырезанные тонко и точно, как сухоостые осы, – но свинченные небрежно маленькие поршни из мелкозаусенчатых подпаянных шайбочек) и неподвижно встанут посередине сверкающего, крупитчатого воздуха. Я буду качаться продольно от слепоты и старости, и низкие колени, набухшие тяжко натекающей кровью, длинно задрожат и подогнутся. Я упаду на невидимый – жесткий, теплый и соленый – камень, и с силой закричу, а евреи – испуганные, в надвинутых на лица суконных шляпах, с отставшими боковыми и нижними волосами, неизводимо пахнущие древесной древней гнилью и искусственной меховой духотою – замедленно побегут из их обоесторонне запертой улицы, чтобы прочесть бескожными пальцами этот криво тонущий в их собственном прахе сколок, чтобы поскорей разузнать, чья ж это штольня из их загибающихся глубоко под землею штолен опустела на одну секцию сверху, чей же это род из их загибающихся высоко над небом родов должен отдать тело из ихних тел и душу из ихних душ, чтобы сызнова дозаполнить немецкие землю и небо. Они будут думать, бежа, что так я плáчу – плáчу по их будущему затонувшему телу и будущей всплывшей душе, еще не названным. Нет-нет, евреи, если я так плáчу, то так я плáчу лишь по давным-давно размельченному в вашем прахе моему бывшему брату – уже неназванному.

ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ:

Франкфуртский бык (по этому рассказу книга названа) – сам по себе сущность, но сущность себя не сознающая, «животный» символ и тотем еврейского Франкфурта... Бык, как и ангел из «Игры в скорлупку», загадочен и страшен своей не-человечностью (не случайно и ангел рогат!). И тут невольно вспоминаются строки другого поэта – возможно, Юрьев и держал их в уме, работая над книгой:

Заумно, может быть, поет

Лишь ангел, Богу предстоящий, –

Да Бога не узревший скот

Мычит заумно и ревет.

А я – не ангел осиянный,

Не лютый змий, не глупый бык.

Для Юрьева, в отличие от Ходасевича, «заумь» – не то, от чего он категорически отрекается. Человеческий язык, язык «разумения и знания», у него существует в диалоге с глоссолалией ангела и быка, горнего и нижнего мира. Чему соответствует разная плотность и разный ритм прозы, разный синтаксис – от почти поэтического во «Франкфуртском быке» до почти разговорного в рассказах о Гольдштейне.

Олег Юрьев у изображения быка на вывеске мясника в археологическом музее на месте франкфуртского гетто (1990-е)

КОММЕНТАРИЙ ТАТЬЯНЫ БАСКАКОВОЙ: 

Когда Игорь Булатовский, владелец издательства «Jaromír Hladík press», предложил мне написать послесловие к «Франкфуртскому быку», это было для меня совершенной неожиданностью: я ведь переводчик немецкой литературы, и литературой русской никогда специально не занималась (кроме одного особого случая, когда писала комментарии к роману Павла Зальцмана «Средняя Азия в Средние века»). Тем не менее, я подумала, что постараюсь написать послесловие, хотя бы из благодарности к Олегу Юрьеву. Потому что он, действительно, был и остается для меня очень значимым автором и собеседником, еще с тех пор, как я прочитала его первый опубликованный роман «Полуостров Жидятин» (2000). Роман «Винета» (нем. изд. 2009) я тоже читала, как компьютерный текст, уже не помню, каким образом мною найденный. И для меня – вопреки высказанным им самим опасениям, которые вы здесь цитируете, – важны все его тексты: и стихи, и повествовательная проза, и замечательные короткие пьесы, с которыми я познакомилась поздно, поскольку они опубликованы в малодоступных изданиях, и, конечно, эссеистика, воплощающая самый близкий для меня (не чисто научный, но проникнутый подлинной личной заинтересованностью) подход к литературным текстам.

Как раз романа «Франкфуртский бык» (1-е изд. 1996) я раньше не читала. Игорь Булатовский прислал его мне, и о своем впечатлении, которое я не решилась напрямую выразить в послесловии, я скажу здесь: мне показалось, что это едва ли не лучший образец прозы Юрьева (может быть, наряду с романом «Неизвестные письма», 2014). Этот маленький роман – с точки зрения и композиции, и неожиданности сюжетных поворотов, и, главное, образности языка, вообще общего тона повествования – отличается таким совершенством, что его можно сравнить с великолепно ограненным драгоценным камнем. С магическим кристаллом.

Потому что Юрьев относится к числу тех писателей, которые могут сделать события, краски, звуки, запахи прошлого непосредственно воздействующими на чувства сегодняшних людей. То есть он сохраняет нашу память – или возвращает ее нам – или даже дарит память, скажем, о Ленинграде или Франкфурте-на-Майне, тем людям, которые сами никогда в этих городах не жили.

ИЗ ПОСЛЕСЛОВИЯ

Но не только Ленинград – и Франкфурт, приютивший Юрьева, и другие города, в которых ему довелось побывать, описаны в его книгах с нежностью и любовью (что для литературы вынужденных или добровольных изгнанников редчайшее исключение). Этим городам посвящены поэмы «Обстоятельства мест» (2006-2010; нем. изд. 2015), «Обстоятельства времен» (2011-2015, нем. изд. 2015) и «Обстоятельства образов действий» (2015-2018, нем. изд. 2018); русское издание всех трех: «Книга обстоятельств. Три поэмы» (2019).

Как и в этих поэмах, во «Франкфуртском быке» буквально каждая фраза – маленькая эпифания, позволяющая тому, кто это прочтет, пережить мимолетный миг обычной жизни как чудо: «расставились стеклянные ширмы жары...»; «толпы прохожих сомнабул, колтыхавшихся вдоль улиц, как белье на просушке» («Гольдштейново детство»); «Моя сестра – корабль. Она сейчас уплывет» («Качели»)...

Но самое для меня поразительное – это способность Олега Юрьева, его негероического героя Гольдштейна и других персонажей «Франкфуртского быка» (раз уж мы сейчас говорим об этой книге) с любовью, с поистине неземной снисходительностью воспринимать окружающих людей, какими бы недостатками или смешными черточками они ни обладали… [...]

Олег Юрьев всю жизнь занимался этим важнейшим делом: поиском и переплетением нитей, связующих разные народы, прошлое и будущее, мертвых и живых. […]

А «шестиугольная» книга о франкфуртском быке – сочинение средневекового (то бишь не пренебрегающего сказочными домыслами) хрониста о свойственном ему и его близким понимании жизни. Шестиугольник в моем представлении ассоциируется прежде всего со звездой Давида, часто трактуемой как сочетание небесного начала, которое стремится к земле, и земного начала, стремящегося к небесам. В книге, во всяком случае, кроме вступления-эпиграфа, есть три рассказа о некоем человеке, Гольдштейне, которого можно считать alter ego Юрьева, и три рассказа о еврейском народе в разные моменты его действительной или лишь возможной, воображаемой истории (в рассказе «Качели», как в палимпсесте, накладываются друг на друга военные события разных эпох, но суть ситуаций, в которых оказываются «отец» и «дочь», от этого не меняется); есть взгляд человека, обращенный к небу, неотъемлемой части рисуемого Юрьевым мира (Иерусалим – это «роза, плывущая в черной и алой и синей небесной чаше» («Качели»); о башне во «Франкфуртском быке» говорится: «...она сверху заточена, как будто чтоб написать ею что-нибудь на испачканном проголубью небе»), и ангелы, с состраданием взирающие на людей… и все это связано в один узел-оберег.