Новый нарратив: стихи Денниса Купера и Кевина Киллиана (перевод с английского и предисловие Анны Сидоренко и Дмитрия Сабирова)

«Новый нарратив» зародился в Сан-Франциско в конце 70-х благодаря Роберту Глюку и Брюсу Буну, а имя ему дал поэт и редактор Стивен Эббот в одном из выпусков своего журнала «Soup». К нему относят таких деятелей, как Лесли Дик, Доди Белами, Деннис Купер, Кевин Киллиан, Дэвид Стейнберг, Кэти Акер и др.

Для автор:ок, относимых к течению Нового нарратива, характерно стремление к исследованию собственной сексуальности, графичное изображение телесности, «документальное» (биографическое или небиографическое) письмо, постоянное обращение к популярной культуре и создание на её основе своего рода коллажа или пастиша, отсутствие всякого страха китча. Более всего в их письме наблюдается влияние поэтов языковой и Нью-Йоркской школ, объективистов, битников и сюрреалистов.

В эссе «Длинная заметка о Новом нарративе» Роберта Глюка фиксируется выведенная Брюсом Буном формула «текст — метатекст»: история снабжается динамическим комментарием к себе же самой. Комментарий, принимающий форму размышления или второй истории, разбивает первую на кадры. Таким образом, чем более история нарезается, тем больше она похожа на акт наррации в чистом виде — повествование демонстрирует свои приёмы, в то время как метатекст задаёт вопросы, требует какой-то критики, предъявляет читателю претензии и вытягивает из него же комментарий [1].

Согласно Глюку, Новый нарратив складывался в обществе, состоявшем из представитель:ниц разных классов, культур, народов и сексуальностей, готовому к экспериментам. Это общество не было подавлено культурой потребления, уничтожавшей многие другие общества — оно, наоборот, вышло из культуры потребления [2].

Деннис Купер родился в 1953 году в Калифорнии. Долгое время он работал музыкальным журналистом. Вероятно, последний факт во многом и сформировал его подход к письму как к медитативной фиксации потрясения как новости, где никакой элемент не может ускользнуть из-под носа, а не как облагороженного эстетического переживания.

Тем не менее, самой первой ступенью влияния на поэтику Купера стал семейный микроклимат: его отец был крайне консервативен, имел серьёзные политические амбиции и даже дружил с Ричардом Никсоном, а мать, по его словам, вероятно, ещё более консервативная,  была «психопаткой-алкоголичкой [3]». Это, наряду с бывшими тогда в разгаре субкультурами хиппи и панков (которые также нередко фигурируют в текстах), дало толчок его бесконечному бунтарству, открытой критике протекавших политических процессов, как, например, в цикле «Разные приключения Джона Кеннеди младшего».

В своём твёрдом стремлении к трансгрессии поэтика Денниса Купера также обращается к эстетике криминального мира. В интервью Ярославу Могутину Купер отмечает: «Когда мне было лет 12, я увидел заметку в газете о том, что в горах неподалёку от нашего дома были обнаружены трупы трёх голых мальчиков, 11, 12 и 13 лет — что-то в этом роде. Меня это ужасно возбудило. <…> Никто из моих друзей не мог понять, что я в этом нашёл, они все передёргивались, когда я начинал говорить об этом. Я знал, что я не такой как все» [4]. В текстах изображаются преступления и несчастные случаи, воспринимаемые далее только как часть окружающей действительности и никак иначе не оцениваемые: «…хот-доги пахнут / пластилином Плей-до, // какого-то мужчину / закололи / у туалета, / испанский смех, сдавленный, несётся / по пляжу» («Апрель в Венеции»).

Более всего на письмо Купера, среди прочих, оказали влияние Маркиз де Сад, Жан Жене, Уильям Берроуз, Джим Моррисон. Ранее творчество отмечено следом поэтики Джеймса Тейта. По строке из его стихотворения названа дебютная поэтическая книга Купера «The Terror of Earrings». Вслед за Тейтом Купер выстраивает повествование на стыке реального и ирреального, возводя изображаемое в абсурд и снабжая долей иронии: «Ореховые головы которые Клифф / привёз из Полинезии самовольно / суетятся на каминной / полке» («Вечер понедельника, май 1973-го»).

Кевин Киллиан, ещё один не менее важный представитель Нового нарратива, родившийся в 1952 году в городе Смиттаун, штат Нью-Йорк, является значимой фигурой этого направления и благодаря редакторской работе. Вместе со своей женой Доди Белами он составил антологию «The Writers Who Love Too Much», во многом посвящённую не только творчеству круга автор:ок Нового Нарратива, но и их рефлексии своих радикальных поисков, начатых в конце 1970-х. Название антологии очень хорошо передаёт установку (исследование сексуальности и границ телесности), общую и как для всех близких к этому движению автор:ок, так и для собственной киллиановской практики.

Работа эта у Киллиана проходит на разных уровнях: от условно поверхностного (н-р, текст «Отказываюсь от тебя», посвящённый натуралистичному описанию обрезания  члена) до более глубинного: темы и мотивы, связанные с телесностью и сексуальностью, зачастую проникают в абсолютно, казалось бы, не связанные с этим сюжеты. Так, в конце стихотворения «Карманник» Солнце сравнивается с ребёнком, «которого / отвели за сарай и унизили». Развитию такой проблематики, скорее всего, способствует интерес Киллиана к фрейдизму и фигурам Сан-Францисского Ренессанса, особенно к Джеку Спайсеру, периодически становящемуся гостем киллиановских стихотворений. Стоит отметить, что Кевин Киллиан внёс значительный вклад в изучение жизни и Джека Спайсера. Вместе с Льюисом Эллингемом он выступил соредактором посмертно опубликованных детективных новелл Спайсера, а также написал его биографию («Poet Be Like God: Jack Spicer and the San Francisco Renaissance»).

Значимой особенностью поэтики Кевина Киллиана, которую нельзя не отметить, является его любовь к усложнению формы с помощью игровых приёмов. Так, например, у него есть цикл из двух стихотворений «Авраам Линкольн», разделённый на «Повесть об Аврааме» и «Повесть о Линкольне». Из имени 16-го президента США, разделённого на две части, возникают совершенно новые и практически не связанные с референтом сюжеты. Усложнению форму способствует и возможная нелинейность сюжета. Яркий тому пример — стихотворение «Пять лет на», текст которого, чем-то отдалённо напоминающий коллаж, словно составлен из случайных газетных вырезок.

О чём это может говорить? Возможно, о большей замкнутости практики Кевина Киллиана. Несмотря на китчевость его поэзии, смешение отсылок на Шекспира и Томаса Эллиота с цитатами из песен Дэвида Боуи или Кайли Миноуг, к нему всё равно как будто труднее пробраться, но если хотя бы попробовать взяться за это, то перед тобой предстанет один из самых чутких и интересных собеседников.

— Анна Сидоренко, Дмитрий Сабиров

Деннис Купер (р. 1953)

Пловец

Когда девчушка

в маске исследует озеро,

она трётся об Эрика,

месяцами

рассекающего глубины,

руки расправлены как крылья.

Его плавки в девять раз меньше нужного.

Но вот он вылезает на берег,

девки скорее глаза себе выколют,

чем окинут его

мечтательным взглядом.

В понедельник Дэйв зовет меня

на вечеринку,

целуя мою дурацкую пасть

новостями.

Проснувшись во вторник

я часами лежу,

думая о смерти,

после поднимаюсь на ледяные ноги.

Когда мужчины тащат Эрика

из озера,

вода волочится за ним

длинной мантией.

Уинчестерский собор

На задворках моей памяти есть лик,

похожий на витраж, что окидывает светом

мой лист. Имя ему Брайан Уинчестер. Он

моя заглавная тема, как «Бог» был темой

собора под этим именем. Если и трудно

представить такое сейчас, смотреть на блеск

его глаз было ещё труднее, хотя то, что я

мог разглядеть, было чудесно, cum laude [5],

буквально. Однажды ночью он сжался и мёрз

на сáмой колокольне ближайшей церкви,

звезда, сиянием своим отсекающая её от

ещё более неведомого небосвода, а после он

спрыгнул на мраморный пол притвора. Моя рука

шлёпается на землю. Коснувшись её, она выцарапывает

стихи, светящиеся изнутри. Вот бы они были

дорожками кокаина, а не пылью на том, что

я люблю, на окне, расцвечивающем комнату,

когда солнечно. По подобию его складываю стихи

я такие же лёгкие, как вослед ему чувства

свои. Как негры волокли камни на спинах

много лун подряд, чтобы сложить эту церковь

на горизонте, я потаскал немного свои слова,

а теперь осыпаю ими его, как рисом, когда

он заходит. Механический свет моего письма

из райского превращается в адский от любви,

окрасившей мои строчки. Брайан Уинчестер,

возвращайся домой. Тут тоже теперь будто собор.

Вечер понедельника, май 1973-го

Розы которые я бросил

в раковину на прошлой неделе

дальше живут без своих

тел будто никто не

желает вымыть им

голову.

Завтра когда горячая стройная Мишель

придёт она расскажет мне что

Эрик Браун пытается связаться

со мной из могилы.

Ореховые головы которые Клифф

привёз из Полинезии самовольно

суетятся на каминной

полке.

Я подкрадываюсь сзади и

спихиваю их в огонь.

Маленький мотылёк хозяйничает в

нашей спальне. Мы не можем

уснуть по ночам боясь что

к утру он умрёт.

Так продолжается месяцами.

Мы уже собираемся научить его

приносить нам сигареты.

После мы научим его говорить.

Справедливость

Папа говорит когда я сплю

мою голову заваливает кирпичами

и мне нужно с боем выкарабкиваться

из-под них.

Мама говорит всё золотое

чего у меня никогда не будет

навещает меня во сне, это как

прыжки по облакам.

Я говорю это один из их планов

чтобы я задержался в их доме.

Я думаю они подкидывают колёса

мне в молоко и когда я засыпаю

они тащат меня в

потайную комнату и бьют меня

палками.

Целуя свои мечты на прощание

(Сьюзи)

Жилой комплекс сносят.

Одиннадцать тощих парней-альбиносов

собираются вдоль улицы поглазеть.

Стены валятся друг на друга.

Парни стоят истуканами.

Мексиканка высовывается из машины

оценить парней и их величественную

красоту, «Они будто принцы».

Их глаза неотрывны от дестройплощадки.

Толстые мужики потеют и колотят кувалдами

пока одинокая стена не остаётся стоять.

Бордовые бархатные комбинезоны парнишек

дрожат на чикагском ветру.

У них будто вовсе нет чувств.

Падает последняя стена, а они

всё так же глазеют. Здание  

в лепёшку, пыль оседает. Работяги

уходят домой с контейнерами для обедов.

Внезапно парни вздыхают, сгибаются пополам

от рвотных позывов. Парни целуют свои

мечты на прощание. Принцы-альбиносы

глотают свои языки.

Моя бабушка растёт

Я помню свою бабушку

в её изысканные пятьдесят,

тянущуюся к моей кроватке, сгибающуюся

только в талии как Белоснежка.

Её лучшие сказки просачивались каруселью

в мою комнату. Я катался на ней целый день,

потом усыпал, под шум ливня

её маленьких ножек в гостиной.

Годами я грезил о ней,

писал письма всё более

сухие и однотипные, так и вырос.

Вот она и одна, я распахиваю свои двери.

По утрам она вырывается из рук сна

как девчонка-утопленница;

какой-нибудь принц должен потянуться за ней

по законам всех мечт.

Днём она сидит над холодным кофе,

или лежит в темноте,

или ходит с этажа на этаж,

горбясь будто в пещере.

Ночью я веду её в мою комнату.

Она заводит свою карусель,

но та теперь серая как ксерокопия,

и я проваливаюсь сквозь неё.

#26

Джимми Стегмиллеру

Мне кажется что

каждый день стихотворение

задыхается в моих объятиях

соблазнённое чьим-нибудь лицом или жестом

Я помню ты говорил в своей любимой манере

как слепец расчёсывающий свои волосы.

Комната 304

Чуднóй парень из хора

моется в

этой комнатке.

Этажом ниже у лифта его

хор репетирует без него.

Их мясистые губы тянутся к небесам,

мечтая о поцелуйчике.

Его одежды сладко скользят по

гитарному грифу палисандровой шеи.

Воздух пахнет розами и ногами.

Я слышу как вздыхает вода.

Он напевает что-то нежное, старое,

надеюсь, его бог не пытается прибрать его к рукам

прямо сейчас.

Апрель в Венеции

зима разбросала пену

на тротуарах, весна

жуёт пузырьки,

солнце звенит колокольчиком

над головой, хот-доги пахнут

пластилином Плей-до,

какого-то мужчину закололи

у туалета,

испанский смех, сдавленный, несётся

по пляжу.

(пер. Анны Сидоренко)

Кевин Киллиан (1952-2019)

Карманник

Прошлой ночью, насвистывая, я прошёл

по их проулку, видел их

в мерцании света сбоку от

тачки, быстро пронёсшейся, затем

пошёл домой. Грезил о

золотых небесах, чёрной выручке. Ощущал

себя полным тупицей, говорить

о них кажется тупостью. Я

зловещее Красное Солнце.

Бернадетта высовывается из окон

съёмного жилья, моряки всё ищут

мир за миром для

Бернадетты, и руки её

черны, её вытянутые

с подаянием ладони молочно-белы.

Монеты с них падают

легко в карманы карманника.

У карманника рябое лицо, его

руки рябые. Я бросил

его лицо в озеро, чтобы

оно пошло рябью, он курит сигару

до раскалённой рыжей дыры в

лице, до сияния. Ночью

Солнце — ребёнок, которого

отвели за сарай и унизили.

Корнелл Вулрич [6]: Невеста была в чёрном

Свет города мельтешил под ним, как блестящие спицы искривлённого колеса. Невнятно очерченная, жемчужная луна, казалось, стекала с неба, как раскалённая тапиока, подкинутая в ночь космическим комедиантом. Он зажёг после-танца, дожидаясь-её-вместе-с-ней сигарету. Ему было хорошо смотреть свысока на город, который чуть не отметелил его. «Теперь всё путём», подумал он. «Я молод. У меня есть любовь. Куда дальше, давно понятно. Остальное приложится». 

Слабое искусство [7]

не кроется в минуте, скорее, оно торжествует в часе,

в пространстве преобразований.

Оно делает всё без спешки на этом смятом сухом ложе, что сотворишь ты, как влагу сфер,

Мокрый матрас, дикий чабрец, кориандр, сырость и немоту.

Шекспир сказал, «проповедь — в камнях, в ручье

текучем — книга» [8], выбирайся из дому почаще, кажется, он призывал нас,

сходи пробздись —

как Дж. Ф. Кеннеди своей борьбой за стройность, за молодёжь.

Один взгляд на забитую парковку любой средней школы скажет нам, что случилось

со старой доброй прогулкой до школы, укреплявшей молодые тела...

Слабый американец

Его дряхлой спине нужен секс по шесть раз на дню, чтобы стало легче.

Джонатан Уильямс [9]: ушёл рыбачить

По натоптанным тропам гулял мой пёс, о восточный ковёр царапая хвост. Эй, парни, давненько я не катался, как сыр. Уильямс сделал мне потрясающий подарок, отпечаток его фотографии Джека Спайсера в джинсах и военной приталенной куртке в 1953-м, стоящего, как плотогон на плоту, плывущему по Эри-каналу. Это было где-то рядом с Форт-Брэггом, штат Мендосино. Спайсер наблюдал с берега, будто Джон Аллен Райан, его одежда висела на боковом зеркале грузовика, скакавшего в сумерках.

Пять лет на

войне, которая никогда не кончится

я слышал звонки, оперный театр, любимые мелодии [10]

США по 30 миллионов за акр они говорят

об освобождении рудника с чистым золотом,

и распроданные побрякушки от торпеды

Выбирайтесь из орлиного гнезда, продано

Немо, со своим скользким кожаным костюмом в обтяжку,

я целую тебя, я хочу, чтобы ты ходил

есть два прекрасных довода, которые ты разглядишь,

Подводный

Отказываясь от тебя

Он был мужчиной, сделавшим себе обрезание,

ножа жаждущим, поднял свой халат

в длинном, тусклом коридоре больницы, с лезвием в одной руке,

провёл искусной рукой по члену, и вот

кровь брызнула на белую плитку больничной стены, поверх

магического граффити «Rex quondam, rexque futurus» [11]

Теперь его член меньше, зато больше само-

удовлетворения.

Череп, украшенный драгоценностями

В своём новом шоу Кайли [12] спускается к сцене верхом на черепе, огромном черепе, сталкивающем публику с её смертью, черепе, мерцающем тысячью лампочек. Она присела наверху в красном, напевая «Like a Drug». Нас озадачивает, что всё это значит, как она развалилась на верхушке купола черепа и пыталась быть сексуальной, когда она только отошла от трёхлетней борьбы с раком. Это её триумф над смертью? «Смерть, не гордись» [13], и т.д. Тем временем череп ухмыляется от уха до уха, точно как череп за 100 миллионов долларов, который Дэмьен Херст [14] помещает на обложке «Артфорума».

            Череп, украшенный драгоценностями, ты опять лишаешь меня надежды. Я вожу кончиками своих пальцев по коже на голове, нащупывая их внутри. Когда меня не станет, сбереги мой череп и отложи в холодильник.

(пер. Дмитрия Сабирова)